|
Виктор Лебедев: Каждый приходил к этому по-разному, но я – через музыку. И вообще многие люди приходили через музыку. Где-то в девятом классе или в восьмом мы увидели фильм “Серенада Солнечной долины”. И музыка в нем настолько поразила нас и настолько восхитила, что я сел тут же за рояль играть все эти мелодии, а “In the Mood” Гленна Миллера, который там исполнял оркестр, исполнялся типа буги-вуги, был такой достаточно модный в то время ритм. И мы одновременно захотели скопировать всю одежду, которая была у джазменов в фильме. Были еще несколько фильмов – французский “Их было пятеро” или “Судьба солдата в Америке”. Но самое главное, что, несмотря на наивное содержание, мы почувствовали, как бывает после зимы противной: выходишь на улицу, и первый ветерок теплый, вот-вот весна настанет. С “Серенадой Солнечной долины” подул воздух другого мира абсолютно, если хотите – свободного. Наивность содержания не давала возможности глобально к этому отнестись, но тем не менее… вот с этого все пошло. Эти фильмы – как прозрение какое-то. После этого мы стали утрированно копировать новации, которые с Запада просачивались. Особенно это началось сразу после смерти Сталина. Был какой-то такой момент не то что свободы, но раскрепощения: все-таки что-то разрешалось. Никакого расслоения общества тогда не было. Но стиляги резко противопоставляли себя карьерным комсомольским вузовским студентам, для которых – целина, партия, комсомол. Поэтому некоторые деятели культуры тех лет боялись попасть в эту нашу стиляжную среду – не дай бог кто-то из партийного начальства увидит. А мы были оголтелые. Молоденький Бродский читал свои первые стихи. Илюша Авербах стал потом замечательным кинорежиссером, Миша Козаков – актером. Эта среда увлекала не только внешней атрибутикой, хоть она и носила наивный и смешной характер – как я по фотографиям старым могу судить, – но, конечно, эта среда была антисоветская. Из стиляг вырастали люди, жизненное кредо которых шло вразрез с государственной идеологией. Попасть в эту среду было очень заманчиво, и талантливость многих людей в ней привлекала, конечно. А крайние проявления – они всегда у молодежи присутствуют. Потом были битломаны, панки, еще кто-то. А в то время это был первый после НЭПа протестно-эпатажный всплеск. Бурные стиляги были с пятьдесят третьего года – момента смерти Сталина – и до пятьдесят шестого– пятьдесят седьмого года. Потом всё растворилось, и все стали несколько иными. Все стиляги сделали короткие стрижки, стали одеваться в твидовые пиджаки и уже пошла влюбленность в Хемингуэя. Это уже были элегантно одетые люди, потому что, во-первых, повзрослели, а во-вторых, старались быть похожими на героев Ремарка, Хемингуэя. Все называли друг друга “старик”, “старичок”, и все собирались в Питере в двух местах: в ресторане “Восточный” или в ресторане “Север”. — 62 —
|