Я Шарлотта Симмонс

Эдам проводил с Шарлоттой каждую свободную минуту. Они даже спали вместе – то есть, если говорить точно, он спал рядом с нею на своей импровизированной кровати. Его самолюбие тешило сознание того, что Шарлотта не может без него обойтись. Ей действительно не удавалось уснуть, пока он не обнимал ее и не прижимал к себе. Порой, чтобы убаюкать Шарлотту, ему приходилось лежать рядом с ней часа по два и даже больше. В том же, что касается развития более близких отношений, Эдаму приходилось утешать себя тем, что «спать рядом» отличается от «спать вместе» всего лишь наречием. Это выражение – «отличаться всего лишь наречием» – он придумал сам. «Хороша шутка, ничего не скажешь», – думал он, однако не улыбаясь при этом и не испытывая никакого веселья от своего остроумия.

В любом случае, проводить с Шарлоттой все свое время он не мог. Наступила последняя неделя сессии, а чтобы претендовать на роудсовскую стипендию, нужно было сдать все экзамены только на «отлично». Кроме того, Эдам поклялся себе все-таки вывести на чистую воду всех участников истории «Ночи трахающихся черепов»… В конце концов, зря он, что ли, потратил на этот университетский листок «Дейли вэйв» столько времени и сил. Парень лелеял в душе надежду, что ему удастся опубликовать эту статью именно таким образом и в такое время, когда она станет хорошим напоминанием Хойту Торпу: мы еще с тобой поквитаемся, и наша месть будет страшна. Под «нами» он понимал Шарлотту Симмонс и Эдама Геллина. Помимо всех этих благородных дел у него была еще одна забота, дело земное и даже совершенно приземленное, но, увы, абсолютно неизбежное: нужно было зарабатывать хоть какие-то деньги. Раньше Эдам получал деньги также за кураторство над спортсменами, но не очень удивился, когда спортивная кафедра вдруг перестала нуждаться в его услугах. Да, какой контраст: он, Эдам Геллин, «Мутант Миллениума» и влюбленный принц из волшебной сказки, вынужден был ежевечерне трястись в своем дрянном разбитом автомобильчике, зарабатывая на жизнь чаевыми, полученными за доставку «Бицосуши» и «Пауэр Пиццы», будь она неладна.

Шарлотта же, в отличие от Эдама, проводила большую часть дня, лежа в постели и безразлично глядя в потолок. Если она и вставала с кровати, то неизменно набрасывала синтетическую рубашку Эдама с эмблемой школы Гудзон-Бэй. Очень быстро Эдам просек, что дай ей волю – так она и вовсе не будет выходить из квартиры. Поняв, что дело плохо, он взял на себя обязанность следить за тем, чтобы гостья все-таки брала себя в руки, вставала, худо-бедно одевалась – все в ту же одежду, в которой впервые появилась у него дома, – и пусть через силу, но все же шла на очередной экзамен. Шарлотта всячески протестовала и сопротивлялась, доказывая, что никаких экзаменов ей все равно не сдать, потому что она вконец разучилась учиться. Эдам, в свою очередь, уверял ее в том, что она не просто умная девушка, а самый настоящий гений, после чего пускался в пространные рассуждения насчет того, что она так много и плодотворно занималась в течение большей части семестра, что почти все, входившее в программу, уже выучила и теперь просто в силу инерции способна если не блестяще, то, по крайней мере, сносно сдать все экзамены. «Что было, то было, – втолковывал он Шарлотте, – нужно уметь собираться и заставлять себя забывать о былых неприятностях, главное – это то, что ждет тебя впереди, а будущее у тебя самое светлое. Ты сама себе его выстроишь. В конце концов, кто еще сравнится с тобой по остроте восприятия мира, по стремлению познать его…» – и так далее в том же духе. Порой Эдам и сам начинал путаться – слишком уж тяжело было разнообразить все эти навязшие в зубах клише и штампы, чтобы хотя бы слишком явно не повторяться в своих разглагольствованиях. Нельзя было не отметить, что его настойчиво повторяемые комплименты и усиленно внедряемый в сознание Шарлотты оптимизм мало-помалу начинали давать эффект.