|
Шарлотта опустила жалюзи и встала. Ее раздирали противоречивые чувства: жалость по отношению к усталой, измученной, явно плохо себя чувствовавшей и несчастной Беверли; отвращение к тому, что не могло не вызвать отвращения в ее поведении; чувство вины, которое она испытывала оттого, что отвращение и отторжение грозили полностью задавить жалость и сочувствие к пьяной потаскухе, бредущей домой по Тропе Позора. Раньше Шарлотте доводилось видеть такое выражение только в книгах. Кто бы мог подумать, что она окажется свидетельницей приложения средневекового понятия к реальной жизни. Прилив сочувствия… прилив чувства вины… волна омерзения. Поймав себя во время очередного приступа отвращения, Шарлотта решила, что пришло время действовать. Оделась она едва ли не быстрее, чем ночью, когда ей вздумалось сделать доброе дело для пьяной соседки. Ну уж нет, на сегодня хватит! Навозилась она с этой… с этой… сукой… достаточно для одного-единственного дня. И ведь не денешься от нее никуда. Шарлотте оставалось только предоставить соседке комнату в полное распоряжение на ближайшие несколько часов. Пусть подавится, выскочка несчастная из какого-то там Гротона… тоже наверняка та еще элитарная школа… Содом и Гоморра… Собрав нужные книги и тетради, Шарлотта выскочила из комнаты и бегом пересекла коридор и лестничную площадку. Спустившись на пять пролетов по пожарной лестнице и убедившись, что встреча с Беверли ей больше не грозит, она перевела дух. Все, можно не торопиться и спускаться спокойно, подумала она. Вот только французский! Пропущенная пара! Шарлотту снова охватила паника. Никогда еще – никогда за всю свою жизнь – она не пропускала занятия просто так, без уважительной причины. – Что? То есть как это – ты не виноват? Ну, ни хрена себе! Сейчас я тебе объясню, почему именно ты виноват! – орал Джоджо. Он физически ощущал, как напряглись мышцы у него на шее, как тяжело, словно булыжники, слетают с его губ обидные слова и ругательства. Он был по-настоящему зол – зол не на шутку, но при этом баскетболисту еще и хотелось хорошенько припугнуть Эдама Пусть очкарик решит, что он на самом деле свихнулся от злости. Пусть похнычет, поунижается, думал Джоджо, пусть почувствует, каково это – быть в шкуре человека, над которым издеваются как хотят, а он и слова поперек сказать не может. Раскрыв реферат на нужной странице, он ткнул пальцем в так дорого обошедшееся ему латинское выражение. – Это видел? Как его там… боунэй файд? Хрень собачья. Ты бы еще по-китайски написал, придурок. Латынь ему, видите ли, всунуть приспичило. Видел бы ты, как препод надо мной измывался. Сначала прикололся насчет того, что я выговорить это не могу, а потом стал докапываться, что оно, мол, значит. Какого хрена ему это потребовалось? Нет, я представляю себе, что это такое – в общих чертах, – но когда какой-нибудь мудак приставит тебе к башке ствол и скажет: «Не будете ли вы так любезны, молодой человек, мать вашу за ногу, дать мне определение этого выражения?» – вот тогда я на тебя посмотрю. Да на хрен мне вообще сдалось пользоваться этим идиотским языком? Боуна… или буона… Я даже прочитать-то это не могу. А он уперся, как мудак последний, и требует: произнесите вслух эти слова. Ну откуда, с какого, спрашивается, хрена, я могу знать, как это гребаное выражение произносится? — 316 —
|