|
Красные ногти, красная помада, красное вино в бокале. Глотая следующим утром воду из-под крана, одной рукой держась за ноющую голову, я восстанавливал в памяти детали праздника. Среди прочих нашелся фрагмент: женщина в красном жалуется: — Имя еврейское, а сама бесталанная! — Так уж и бесталанная, — успокаивал я. — Вы правы, есть у меня один талант! — воодушевилась она. — Я умею занимать душ и туалет в самые неподходящие моменты! Почему-то я пришел в восторг. Кружил, сбрасывая на пол пепельницы и рюмки, восклицал: — Прекрасно, Марта! Поразительно, Марта! Зубы стукнулись о край стакана. Я вспомнил, что после этого мы выбежали в подъезд и целовались, как парочка десятиклассников. И еще она плакала в мой прокуренный свитер. — Так себя ненавижу, что даже сожгла все свои фотоальбомы… Скоро зеркала начну бить… Она позвонила через несколько дней. И началось: два свидания в неделю, раз в месяц — в театр. Мне тридцать шесть, ей тридцать четыре. У нее пятилетняя дочь с острым, как у ласки, личиком. Не роман — листок, исчерканный цифрами. Как ни странно, долгое время она не допускала ничего большего, чем поцелуи. А через полгода смущенно сказала: — Я оставила Нинку ночевать у соседки… И в этот раз позволила расстегнуть мелкие крючочки на, прильнуть губами к, дотронуться до. — Женюсь на тебе, — выдохнул я глупую фразу. Признаться, неожиданно для себя. Она пожала обнаженными плечами. — Не вопрос. До сих пор смешно: в первую минуту нашей первой близости я думал: «Вот мама обрадуется». Я воспитывал Сашку, он не вылезал из болячек. Наш хилый поздний ребенок. Марта отсылала рукописи, ходила на встречи с какими-то невнятными бородачами. Много пила. Ее не желали печатать. Честно говоря, ни одну из ее плоских, восковых повестей не смог дочитать даже до половины. Так и жил, поскрипывая зубами: «Любим одних, женимся на других». Ярко-красные одежды резали глаз. Хриплый смех резал ухо. Запах перегара резал сердце. И этот нож по имени Марта я считал наказанием за то, что не нашел в себе смелости познакомиться со славной девушкой на той проклятой набережной. И вот однажды, Аннушка, в нашу спальню заходит Нинка. Ей уже шестнадцать, у нее глаза-цветочки. — Пап, смотри, — зовет она. Я оборачиваюсь и намертво вмерзаю в воздух. Нинка крутится у зеркала, расправляет плечи, задирает подбородок. А на ней — синее платье в белый горошек. Я не могу встать с кресла, я зову: — Нинок, подойди ближе… — хватаю за рукав. — 92 —
|