Безутешные

Педерсен снова замолчал. После паузы я сказал со вздохом:

– Общественное мнение всегда неподатливо. Мы прошли еще несколько шагов, потом Педерсен заговорил:

– Вам необходимо принять во внимание нашу исходную точку. Если вы взглянете на дело под этим углом, вникнете в наши мотивы, то, думаю, поймете, что мы добились громадного прогресса. Вы должны уяснить, сэр: мистер Бродский живет с нами уже довольно давно, но за все эти годы никто не слышал от него ни единого слова о музыке, не говоря уж об ее исполнении. Да, всем вроде бы известно, что когда‑то у себя в стране он был дирижером. Мы и не воспринимали его в данном качестве, поскольку мистер Бродский никак себя с этой стороны не проявил. Откровенно признаться, до недавнего времени его и замечали‑то только тогда, когда он крепко напивался и шел, пошатываясь, с громкими криками, через весь город. А так, в прочие дни, он оставался всего лишь тем отшельником, который живет наедине с собакой по Северному шоссе. Впрочем, это не совсем справедливо: его регулярно видели также и в библиотеке. Он являлся туда по утрам два‑три раза в неделю, занимал обычное место у окна и привязывал собаку к ножке стола. Правилами воспрещалось приводить собак, однако библиотекари издавна решили, что проще всего смотреть на это сквозь пальцы. Гораздо проще, чем затевать с мистерохм Бродским сражение. Итак, порой его можно было видеть в библиотеке с собакой у ног, листающим груду книг – всегда те же самые пухлые тома по истории. Если кому‑нибудь в зале случалось обменяться короткими репликами, пусть даже шепотом, или просто поприветствовать знакомого, мистер Бродский тотчас вскакивал и негодующе обрушивался на виновника. Теоретически он конечно же был прав. Но у нас в библиотеке за тишиной так строго не следили. Читателям при встрече всегда хочется немного поговорить – как и в любом другом общественном месте. И если принять во внимание, что мистер Бродский сам нарушал правила, приводя с собой собаку, неудивительно, что на него смотрели косо. Однако порой по утрам, его охватывало особое настроение. Он читал, сидя за столом, с возрастающе отрешенным видом. Замечали, как он смотрит в пространство перед собой, и на глаза его нередко наворачиваются слезы. Когда такое случалось, все понимали, что теперь можно и не понижать голоса. Обычно кто‑нибудь предпринимал попытку. Если мистер Бродский никак не откликался, очень скоро все присутствующие затевали громкий разговор. Иногда – людская испорченность! – шум в библиотеке стоит такой, какого в отсутствие мистера Бродского сроду и не бывает. Помню, однажды я зашел туда вернуть книгу – и мне почудилось, будто я не где‑нибудь, а на вокзале. Мне пришлось кричать чуть ли не во весь голос, чтобы меня услышали у стола выдачи. А мистер Бродский сидит, не шелохнувшись, посреди всего этого, погруженный в собственный мир. Печальное, надо сказать, зрелище он собой представлял. В утреннем свете он выглядел совсем раскисшим. С кончика носа свисала капля, взгляд казался отрешенным, развернутая страница была начисто забыта. Мне подумалось, что это жестоко – вытворять этакое рядом с ним. Окружающие его словно попирали, хотя я и не знал точно, в каком смысле. Однако на следующее же утро мистер Бродский был вполне способен так на них рявкнуть, что все вмиг бы замолчали. Что я пытаюсь вам втолковать, мистер Райдер: вот кем долгие годы был для нас мистер Бродский. Полагаю, слишком смело ожидать, что восприятие его окружающими может совершенно перемениться за сравнительно короткий срок. Достигнуты серьезные успехи, но… как вы только что сами видели… – Педерсеном, похоже, вновь овладело раздражение. – Им следовало бы знать лучше, – пробормотал он себе под нос.