|
– Если вскрыть голову любого человека, – отвечал мне Игорь, – то внутри окажутся три самые простые вещи: кто начальник, чья писька, и где деньги. Мастер работает как зеркало, что есть в ученике – то он видит в Мастере. И поскольку у большинства людей в голове одно и то же, то и видят они похожие вещи. А потом обвиняют Мастера, мол брутален и груб! Себя вините, родные мои, прежде всего самих себя. С Игорем я иногда пересекалась у Вирги и, пользуясь случаем, задавала вопросы. На отдельную аудиенцию у меня больше не было терпения – воспоминания о засыпанной клочками бумаги прихожей и давно не мытом унитазе убивали любой интерес. Но постепенно вопросы сошли на «нет»; вернее, ответы, которые давал Игорь, ничего не проясняли: за одной дверью оказывалась другая, за другой – третья. Я начала отдаляться от друзей, все больше времени проводя в одиночестве, размышляя о происшедшем и копаясь в библиотеке. Аутентичной литературы о Средней Азии оказалось совсем немного: бегло пробежав тома официальных летописцев и литераторов, я обнаружила две книги воспоминаний Садреддина Айни «Бухара» и на несколько недель погрузилась в чтение. Читала я медленно, тщательно перебирая каждое предложение, сопоставляя, примеряя на себя описываемые ситуации. Пролетарского подхода в воспоминаниях хватало, но помимо подхода, книжки были перенасыщены подробностями жизни эмирской Бухары, точными описаниями характеров, психологическими портретами учеников медресе, мулл, ходжей. Чужой, закрытый для постороннего глаза мир проходил передо мной, сбрасывая покровы таинственности и теряя флер экзотики. Ислам оказался косной, удушающей религией, суфийские пиры – скаредными, сластолюбивыми стариками, эзотерические обряды – средством оболванивания простофиль. Таджикская поэзия, примеры которой щедро приводил Айни, напоминала сахарный сироп, ее витиеватые сравнения и обороты вызывали изжогу. Иногда, посреди урока, рассказывая детям о великих поэтах России, я вдруг замирала от перехватывающей горло горечи. Как занесло меня, выпускницу школы Лотмана, в грязную каракалпакскую саклю, что подвигнуло на унижающий секс под видом духовной работы? А по ночам я просыпалась от острого приступа любви: лукавая улыбка Абая всплывала перед глазами, суровый Мирза снова вел меня за руку по таинственному духовному пути ордена Менкалинанан. Если и любил меня кто-то в этой холодной жизни кроме родителей, то лишь они, полузнакомые чучмеки в грязной глиняной сакле, и чувство благодарности за нежданную любовь оказывалось сильнее всех доводов разума. Задыхаясь от нежности, я переносила постель на пол и засыпала, представляя рядом с собою Абая и Мирзу. — 295 —
|