|
— Ну, как ты сказал, на каком она месяце? — На седьмом. Семь месяцев и две недели. — Ага. Всё будет тип-топ. Он продувает свои прококаиненные ноздри. Потом берет радиотелефон. Держит его в руке и спрашивает меня: — Ты телефон под кровать поставил? Трубкой вверх? — Да. Он нажимает кнопки; мне кажется, это не мамин номер, и я уже собрался вмешаться, как он говорит в телефон: — Тимур… Да… Ты готов?… Потом… До пяти… Он вешает трубку, с трудом поднимается и завешивает окно плотной черной шторой. Становится темно. Я отрубаюсь. Мотоцикл над нами как-то разряжает атмосферу. Но из-за шума у меня рябит в глазах. Снимаю очки. Опять надеваю. Сигарета курится сама по себе. Когда Тимур опять появляется в поле зрения, он сидит напротив меня с семью стаканами пива. Кажется. Белая пена — как свет в этой тьме. Он спрашивает: — А этот, с подбородком, тебе знаком? — Трёст? Ага. — И что это за тип? — Да так… Он спит с подругами своих друзей. — Так я и знал. Какой у нее номер? Я говорю ему домашний номер. Он набирает. Слушает. Тяжело дышит и с укором смотрит на меня: — Там занято. — Быть не может. Они обе спят. — Обе? — Да. Мама… — Мама? Твоя мама? Это она? — Да… То есть нет. — Как это? — Ну, она осталась у нее ночевать. — I see [392]. — Может, ты не туда попал? Набери снова, — говорю я. Он набирает номер еще раз. Опять занято. Я ничего не понимаю. А он понимает. На Тимура можно положиться. Но я начинаю в этом сомневаться, когда он говорит: — Неувязочка. Трубка снята. Я это уже давно не делал. Придется тебе к ней опять заскочить. Жди, пока я не позвоню. Я очень быстро добежал обратно, потому что внутри у меня все та же скорость, но ключ и замок в отличие от меня не нахимичены. Так что пришлось повозиться с ними. Смотрю в утреннее непроснувшееся небо. Я знаю: я не ведаю, что творю — аборт маминой жене но телефону при поддержке клинического — заклинившего Тиму pa! Но иногда приходится брать дело в свои руки, даже если хочется сделать ноги… Вот что я хотел, да не решился сказать кому-то над крышей маминого дома. Я лежу на пороге спальни и вытягиваю телефон за провод из-под кровати, словно подцепил на леску матку. Abba. Вдруг телефон зазвонил на полу. Я тяну быстрее. Но. Мама в постели всполошилась. Когда я говорю Тимуру «алло», она спрашивает меня: «В чем дело?» Мизансцена такова. Мама сидит в постели и застреманно смотрит на меня сквозь белый сумрак, а я в черной кожанке лежу на полу, дотянув провод до половины, и говорю по телефону — в полпятого утра. На кокаине и экстази, да еще только что обратился в лимузинную веру. Момент неблагоприятный. Она слышит, как я говорю: — 192 —
|