Мёд и яд любви

Наташа Ростова прошла обычный путь по лестнице любви, впрочем, обычный только до последней ступени. Сначала у нее была полудетская влюбленность в Бориса. Потом возникла «первая любовь» — чувство к Андрею Болконскому, пылкое, но поначалу нестойкое, скорее влюбленность, чем любовь.

Душа Наташи росла в атмосфере нарождающегося преклонения перед чувствами, покорного следования им. XIX век считал чувства самым истинным проявлением человека, и уже в начале столетия в русскую духовную культуру стал проникать культ чувств, который незадолго до этого родился в Европе.

Наташа была наивно незащищенной перед чувствами, она безоглядно слушалась их, и в эту ее незащищенность ворвалась как смерч вспышка темной, морочащей тяги к Анатолию Курагину. Вспышка эта вызвала в ней мгновенное затмение души, полный паралич всех других чувств.

Она ввергла Наташу в глубокие страдания, и в этих страданиях перегорел простодушный эгоизм ее чувств. Душа ее углубилась, смогла вместить в себя более глубокое чувство — и в предсмертные дни князя Андрея ее влюбленность в него стала любовью.

Все это, видимо, вечные метания созревающих душ. Но так же, как обычны первые чувства Наташи, так же необычно ее чувство к Пьеру. Во всей мировой литературе нет другого такого чувства, оно так уникально, и суть его так далека от видимости, что понять эту суть почти невозможно.

...После замужества в Наташе совершилось поразительное превращение. «Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка».

Наташа, говорит Толстой, «то, что называют, опустилась»: перестала заботиться о своих манерах, словах, одежде — обо всей внешней стороне жизни. Она забросила пение, отказалась от всех своих прежних увлечений, занятий. Она отдала всю себя семье, мужу, детям — почти растворилась в них, стала их частью.

В этих превращениях Наташи было две глубины. Первая, внешняя, глубина состояла в ее полном отказе от всей старой жизни, всего ее просвещенного и образованного уклада. Наташа вся пропиталась крестьянской естественностью, стала жить как бы доцивилизованной, почти природной жизнью.

Она опустилась, но опустилась в такую глубину, для рассказа о которой даже Толстому не хватает ясности, и о которой он говорит на ощупь, смутными касаниями интуиции. В чем же состоит эта главная глубина? И верно ли, что Наташа стала «красивой и плодовитой самкой», в которой «видно было только лицо и тело, а души не было видно»?