|
Аладьев мог себя утешать. Он был талантлив настолько, что благодаря своей живой и увлекательной болтовне доводил себя до такого экстаза и изнурения, что порой не мог себя остановить. Его останавливали, и это было для него спасением. Но сейчас рядом с ним никого не было, и он болтал про себя, то есть мыслил. Это были не просто мысли, это были некие “пружинки” и “нити”, которые дергались, прыгали “под кожей” Аладьева. Поэтому лицо его было настолько живым, насколько можно было назвать его странным и смешным человеком. Он то резко с гигантским удовольствием глубоко вдыхал воздух, поднимая голову в направлении останкинской башни, то, наоборот, отплевывался, словно вдохнул нечто ядовитое, при этом понимая, что отплевывается от своих грешных мыслей. Только в последнее время Аладьев стал задумываться над тем, что необходимо, во что бы то ни стало вырываться из такого порока мыслей, вырываться во сне, в природу в окружающий мир, а не барахтаться в своем надутом насосом грехе эгоизма. Надо спускать из него воздух туфты, фальши и ничто, который нагнетался не только работой на телевидении, но и грешным умом самого Аладьева. Когда эгоизм сдуется, его объем уменьшится, то должно стать легче. Но, что там останется? Это Аладьева страшило. “А может, там ничего нет?” – говорил он себе и опять брался за “насос греха” и накачивал свое сознание эгоизмом и иллюзиями различных сортов. Часто Аладьев убегал от себя (во всяком случае, ему так казалось) и становился свободным от своих грешных мыслей. Этим убежищем была небольшая церквушка. Не понятно только, как ей угораздило оказаться рядом с телевизионной башней. Возможно, именно благодаря контрасту между ней и телебашней, на стыке святового и грешного, у Аладьева возникало в душе некое освобождение от суеты жизни. Вот и сейчас он шел вдоль берега небольшого пруда, находившегося рядом с церковью. На воде ныряли дикие утки. Аладьев с завидным любопытством наблюдал за ними. Утки как бы почувствовав, что за ними наблюдают, вдруг стали более артистичными. Это были настоящие утки-красавицы с блестящими зелеными шейками. К ним хотелось подойти поближе. Аладьев захотел превратиться в них и влиться в их компанию. Он представил себя уткой и сразу почувствовал, как стал дышать легче, сердце освободилось от какой-то тяжести, голова просветлела. “Вот так бы плавать, вот так бы жить! Жить здесь и сейчас , а не где-то в прошлом или будущем. Не спешить! Этих уток я раньше видел только по телевизору и почему-то только сейчас почувствовал и воспринял такими, какими они есть на самом деле. Кто же был виноват в этом? Сам? Или телевидение, башня которого возвышается сейчас над моими красавицами-утками?” – думал Аладьев. Упитанное лицо его в это мгновение вопрошало. Он обращался к кому-то, общался с кем-то, но не мог понять, с кем. “Наверное, с Богом…” – ответил себе Аладьев и взглянул на церковь, затем на телебашню. Пожалуй, никто из прихожан церкви так попеременно никогда не вглядывался то на церковь, то на башню. Большинство людей не замечали телебашни, несмотря на ее высотное архитектурное величие. Она как бы не существовала для них. Церковь же, несмотря на свою приземистость на фоне телебашни все же оставалась сооружением более близким к небесам, чем телебашня. Именно перед ней снимали шапки и молились. Аладьев вдруг представил себе этих прихожан, снимающих шапки и молящихся на телебашню. От этих мыслей ему стало одновременно весело и грустно. Ведь именно на эту телебашню скрытно “молится” большинство из нас, отдаваясь мыслями и сердцем телевизионной виртуальности. Мы разучились смотреть друг другу в глаза, общаться с близкими людьми, предпочитая смотреть и общаться с телевизором. — 35 —
|