Бесполезен как роза

Мне она запомнилась как старушка, но это еще ничего не значит, ведь мне тогда не было еще двадцати и все люди старше сорока казались мне, наверное, старыми. Я помню также, что она отличалась особенным благообразием с некоторым оттенком надменности: на ней был строгий костюм, на шее шелковый шарфик, на голове перманент, от нее исходил сильный запах духов. Она была стройная, загорелая, на лице скромный макияж — не очень много, не вульгарно, а так, чтобы выглядеть прилично. Все в ней было как следует, во всех отношениях. Я же была одета в тренировочный костюм, единственный вид одежды, который мне разрешалось носить, потому что на нем не было пуговиц, молний, шнурков, пряжек и других вещей, которые можно использовать как орудия, чтобы себя изувечить, я вся была покрыта ссадинами, растрепанная и потная. Утром я помылась, но сейчас чувствовала, что от меня пахнет, потому что с тех пор я успела навоеваться, а дезодорант от меня на всякий случай спрятали, чтобы я его не выпила. Она была любезна, хорошо воспитана и образованна. Я же была заморенная кляча.

Приветливо улыбнувшись мне, она спросила, слышала ли я о контрольной комиссии и знаю ли, что это такое? Да, я знала. Комиссия появлялась в нашем лечебном заведении регулярно раз в месяц, и весь год мне каждый месяц объясняли, чем она занимается. Она спросила, хочу ли я подать жалобу на то, что меня содержат в изоляторе. Да, хочу. Правда, мне показалось немного странным, что она так ставит вопрос. Разве не естественней было бы задать его в более общей форме, например: «Ты хочешь подать какую-нибудь жалобу»? Теперь я понимаю, что она, вероятно, нарочно избегала задавать общие вопросы из страха, что это подтолкнет меня в сторону психотических искаженных представлений. Однако я и сейчас считаю, что это был не очень остроумный прием и не слишком-то способствовал соблюдению правовых гарантий: ведь мало ли на что еще я хотела пожаловаться. Но вот мы с ней выяснили, что я хочу подать жалобу, и она сказала, что жалобу нужно изложить в письменном виде. Я давно уже не держала в руках карандаш и бумагу, однако полагала, что смогу как-нибудь нацарапать жалобу. «Существует ли какая-то специальная форма, как составлять жалобу, и что там обязательно должно быть написано?» — спросила я, пытаясь заставить свою усталую голову припомнить по какой форме положено составлять официальные письма и есть ли особые правила для изложения жалоб и написания справок. Но эта женщина поняла меня неправильно. Она продолжала разговаривать стоя, так и не присев со мной за стол, а тут посмотрела на меня и самым нейтральным тоном, как будто речь шла о погоде, спросила: «Ты умеешь читать и писать? Если нет, я могу написать за тебя». Мой возраст уже приближался к двадцати годам, и не так давно я получала шестерки[17] в старших классах школы, а писать я научилась задолго до того, как пошла в начальную школу. И вот я неприбранная и противная сижу в «гладкой палате» перед нарядной дамой из комиссии, и та спрашивает меня, умею ли я читать и писать! Не такой я планировала свою будущую жизнь и не понимала, почему она сложилась так, как сейчас. Это было больно. Но я видела, что она сказала так не со зла и даже не догадывалась, что причинила мне обиду, так что это не вызвало у меня желания ссориться с нею. Я не стала комментировать ее вопрос, а просто поблагодарила за помощь и попросила ее написать за меня жалобу. Вероятно, она вслух прочитала написанное, но так ли это было, я уже не помню и не имею ни малейшего представления, что содержалось в этой бумаге и что за нею последовало. Для меня с этим было покончено в тот момент, когда она спросила меня, умею ли я писать и я предоставила ей сделать это за меня. Все дальнейшее уже не имело для меня значения.