Запрещенный Сталин

Мне трудно себе представить работу писателя без срывов. Я не понимаю литературы равнодушной. Я часто думаю: какая в на­шей стране напряженная, страстная, горячая жизнь, а вот искус­ство зачастую у нас спокойное и холодное. Мне кажется, что ху­дожественное произведение рождается от тесного контакта внеш­него мира с внутренней темой художника. Вне этого мыслимы только опись, инвентарь существующего мира, но не те книги, которые могут жечь сердца читателей. Я больше всего боюсь в моей работе холода, внутренней незаинтересованности. Вы дали

прекрасное определение всего развития нашего искусства двумя словами: «социалистический реализм». Я понимаю это, как не­обходимость брать «сегодня» в его развитии, в том, что имеется в нем от «завтра», в перспективе необыкновенного роста людей социалистического общества. Поэтому мне больно видеть, как словами «социалистический реализм» иногда покрывается нату­рализм, то есть восприятье действительности в ее неподвижнос­ти. Отсюда и происходят тот холод, то отсутствие «сообщниче­ства» между художником и его персонажами, о которых я только что говорил.

Простите, что я отнимаю у Вас время этими мыслями, уходя­щими далеко от злополучной статьи. Если бы я их не высказал, осталось бы неясным мое писательское устремление: ведь в ошиб­ках, как и в достижениях, сказывается то, что мы, писатели, хо­тим дать. Отсутствие меры или срывы у меня происходят от того же: от потрясенности молодостью нашей страны, которую я пе­реживаю, как мою личную молодость. То, что я живу большую часть времени в Париже, может быть, и уничтожает множество ценных деталей в моих наблюдениях, но это придает им остроту восприятья. Я всякий раз изумляюсь, встречаясь с нашими людь­ми, и это изумление — страсть моих последних книг. Мне при­ходится в Париже много работать над другим: над организацией писателей, над газетными очерками о Западе, но все же моей основной работой теперь, моим существом, тем, чем я живу, яв­ляются именно это волнение, это изумление, которые владеют мною как писателем.

Я вижу читателей. Они жадно и доверчиво берут наши книги. Я вижу жизнь, в которой больше нет места ни скуке, ни рутине, ни равнодушью. Если при этом литература и искусство не толь­ко не опережают жизнь, но часто плетутся за ней, в этом наша вина: писателей и художников. Я никак не хочу защищать двух­сот строчек о Виноградовой, и если бы речь шла только об этом, я не стал бы Вас беспокоить. Но я считаю, что, разрешив т. Бу­харину передать мне Ваш отзыв об этом рассказе (или статье), Вы показали внимание к моей писательской работе, и я счел необ­ходимым Вам прямо рассказать о том, как я ошибаюсь и чего именно хочу достичь.