История западного мышления

Обретя такую опору, большинство христиан, а также ведущее направле­ние западной христианской традиции, теоретически признавая положения, выдвигавшиеся восторженными сторонниками всеобщего единения, на деле примкнули к той форме христианства, что носила характер более статич­ный, сдержанный и дуалистичный. Космические измерения, присущие пер­воначальным христианским взглядам,— человечество и природа, рассматри­ваемые на разных ступенях как вместилище Христа, история как поступательный процесс зарождения божественного в мире,— оказались за­мещены и сглажены дихотомичными представлениями. Исходя из этих пос­ледних, идеальный христианин должен был покорно и относительно пассив­но воспринимать указания Бога, чье присутствие будет до конца открыто человеческой душе только после ее окончательного отрыва от мира сего. Толкования же касательно подобного отрыва следовали разнообразнейшие: считалось, что он произойдет одновременно с апокалиптическим Вторым Пришествием, вызванным извне; что его можно достигнуть путем аскетичес­кого монашеского удаления от мира; благодаря священному посредничеству Церкви — неотмирной или противостоящей миру; или же через полностью трансцендентное спасение в потусторонней загробной жизни.

В этом смысле можно сказать, что множество христиан все еще ждали своего избавителя: это сближало их с иудаизмом, хотя основной акцент переместился теперь в область мира потустороннего. Духовное значение Вто­рого Пришествия Христа или посмертного слияния души с Христом здесь за­метно превалировало над тем значением, что имело его Первое Пришест­вие,— с той оговоркой, что оно положило начало Церкви, породило само учение, явилось нравственным примером и принесло надежду на будущее спасение. Если говорить о Первом Пришествии, то образ страдающего и распятого Христа, принявшего на себя тяжесть человеческой вины, грозил заслонить собой торжественный образ воскресшего Христа, несущего осво­бождение человеческому роду. Ибо мир сам по себе, казалось, не претерпел каких-либо существенных изменений и не приблизился к божественности. Действительно, ведь это он распял вочеловечившегося Бога, тем самым оп­ределив свою дальнейшую судьбу, отмеченную печатью греховности. Чело­вечество возлагает надежды на будущее, на трансцендентное могущество Бога, на потусторонний мир — и, в настоящий момент, на оплот Церкви. Итак, всю «имманентность» Царствия Божьего в мире ныне символизировала Церковь. Вместе с тем, Церковь эта виделась решительным против­ником того мира, в котором она существует — или, вернее, с которым она вынуждена сосуществовать. На более глубоком уровне имманентный дина­мизм «нового человека» и «нового творения», характерный для изначального христианского сознания, преобразился теперь в страстное и нетерпеливое стремление к новизне мира иного, к ослепительному небесному будущему, к совершенно трансцендентному озарению. Настоящий мир есть лишь сту­пень отчуждения, относительно статичные условия, в которых человек очу­тился с момента творения и в рамках которых он должен был вынашивать за­мысел своего спасения через Церковь. Спасение же это, в свою очередь, заключается в том, что Христос возьмет человека с собой на небеса, а его земные несовершенства останутся позади. Насколько испорченным и непол­ноценным был настоящий мир, настолько более возвышенным и величест­венным окажется счастье райской жизни по искуплении. Мучительно созна­вая собственную греховность и тяжкие пороки мира, многие верующие христиане сознательно отдавали свои силы приготовлению к спасению в дру­гом мире, подстегиваемые верой в то, что спастись смогут лишь немногие избранные, тогда как несметное большинство испорченного рода человечес­кого устремится навстречу погибели.