|
Западная наука, даже тогда, когда она не смешивается просто с промышленностью и когда она независима от практических приложений, есть в глазах восточных людей всего лишь «незнающее знание», о котором мы говорили, потому что она не связана ни с каким принципом высшего порядка. Ограниченная чувственным миром, принимаемым ею в качестве своего единственного предмета, она, как таковая, не имеет чисто умозрительной ценности; если бы еще она была подготовительным средством для достижения знаний более высокого порядка, тогда восточные люди были бы весьма склонны ее уважать, полностью учитывая, что это средство очень искажено и, в особенности, что оно мало приспособлено к их собственному складу ума; но дело обстоит совсем не так. Эта наука, напротив, учреждена таким образом, что она фатально создает умонастроение, приводящее к отрицанию всякого другого познания, это то, что мы назвали «сциентизмом»; или же она принимается как цель в себе, или же она имеет выход только в направлении практических приложений, т. е. в самом низшем порядке, где само слово «познание», в той полноте смысла, который ему придают восточные люди, может использоваться лишь только при чрезмерно расширенном толковании. Теоретические результаты аналитической науки, сколь бы значительными они ни казались западным людям, являются для восточных людей весьма ничтожными, на них все это производит впечатление детских забав, недостойных длительного внимания тех, кто способен приложить свой интеллект к другим предметам, можно сказать, тех, кто обладает подлинным интеллектом, потому что остальное есть только его более или менее смутное отражение. Вот к чему сводится «высокая идея», которую могут создать себе восточные люди о европейской науке со слов западных людей (здесь вспоминается пример Лейбница, приведенный нами выше) и это даже тогда, когда перед ними предстает самая подлинная и самая полная продукция, а не только элементарные понятия «популяризации»; и с их стороны этот совсем не неспособность ее понять и оценить, напротив, это понимание ее истинной ценности при сравнении ее с тем, чего не хватает западным людям. Действительно, европейская наука, поскольку в ней нет ничего поистине глубокого, нет ничего сверх того, чем она кажется, является легко доступной любому, кто захочет взять на себя труд изучить ее; несомненно, всякая наука конкретно приспособлена к ментальности народа, ее создавшего, но там нет ни малейшего эквивалента тем трудностям, которые встречают западных людей, желающих проникнуть в «традиционные науки» Востока; эти трудности состоят в том, что традиционные науки исходят из принципов, о которых у них нет ни малейшего представления и из того, что в них используются совершенно другие исследовательские средства, превосходящие узкие рамки, замыкающие в себе западный дух. Недостаток адаптации, если он и существует с обеих сторон, выражается совершенно различным образом: для западных людей, которые изучают восточную науку, это почти что непоправимое непонимание, как бы прилежно они этого не делали, если не учитывать всегда возможные, но очень немногочисленные индивидуальные исключения; для восточных людей, изучающих западную науку, это только отсутствие интереса, вовсе не мешающее пониманию, но, очевидно, мало располагающее посвящать этому изучению силы, которые можно использовать лучше. И пусть не рассчитывают на научную пропаганду или на какой-нибудь другой вид пропаганды, чтобы достичь сближения с Востоком; сама важность, которую западные люди придают такого рода вещам, дает об их ментальности довольно невыгодное представление восточным людям, и даже когда они их считают интеллектуальными, то их интеллектуальность имеет для тех и для других разный смысл. — 56 —
|