|
Таким образом, весь диалог "Софист", с начала и до конца, пронизан одним общим символом искания истины и разоблачения лжи, именно символом охоты. 11. Символ охоты в связи с предыдущими эстетическими символами Объективно-идеалистическая эстетика Платона построена не на абстрактных понятиях, но на самых обыкновенных социально-исторических и общественно-политических симпатиях и антипатиях Платона. Сама платоновская идея, по методу своего конструирования, оставаясь вполне духовной, вполне умственной, вполне чистой от всякой материальности, тем не менее по типу своего конструирования и по принципам своего функционирования только и понимается материально, только и понимается телесно, соматически. Попробуем привести в логический порядок все эти платоновские чувственные, телесные, материальные символы, которые определяют его эстетику, которые разбросаны у него в беспорядочном виде и которые мы с большим трудом собирали и унифицировали при помощи разного рода тонких филологических методов. Прекрасное есть вечная идея, которая тоже требует вечной любви от всего, что ей подчинено, и которая в результате этого предстает перед нами в виде пластических фигур, в виде скульптурных изваяний, пронизанных светом и любовью. Но как достигнуть такой идеи? Прежде всего надо за ней охотиться. Ведь для эмпирического человеческого наблюдения она рассыпана и разбросана по бесчисленному количеству вещей, живых существ, всякого рода тел и душ людей и событий, всякого рода произведений науки и искусства. Нужно выслеживать отсветы вечной красоты во всех этих предметах, нужно преследовать их, нужно гоняться за ними, нужно выслеживать ее следы, нужно пользоваться соответствующим оружием и дрессированными животными, нужно ловить ее, схватывать ее и уже потом любоваться ею. Охота - прежде всего. Но вот мы поймали идею красоты. Мы страстно возлюбили ее. Наша светлая страсть слилась с ее идейной обобщенностью и превратилась в такой же абсолютный закон красоты, каким отличается и она сама. Это делает нас мудрыми, но в то же время и веселыми, свободными, бесстрашными. Мы начинаем играть этой красотой. Мы весело купаемся в свете этой красоты и страстно летаем в ее атмосфере то вверх, то вниз, то вокруг. Поэтому подлинное и предельно выраженное отношение идеи и материи, самый центр красоты - это игра. Но мало и игры. Хочется петь, декламировать и плясать. Подлинное отношение идеи к материи становится пляской. Можно сказать также и иначе: оно есть драматизм, все равно какой, космический, художественный или человечески-жизненный. При этом не нужно стараться выполнять какие-то правила, подчиняться какому-то закону, связывать себя какими-то обязанностями. Раз мы находимся в недрах чистой идеи красоты, то позволено все. Все равно, с чем иметь дело. Все равно, что наблюдать и созерцать. Все равно, где и когда быть, где и когда родиться, где и когда жить и умирать. Все равно - везде одно и то же. Мы перебегаем от одних чувств к другим, не следя за их связью. Мы перебегаем от одних рассуждений к другим, нисколько не волнуясь их противоречиями. Мы перескакиваем из одной области космоса в другую. Все это - не важно. Важно только то целое, та вечная идея красоты, которая разлита повсюду. Поэтому можно даже и не строить никакую эстетику. Она никому не нужна, ее не стоит отделять от общей философии. Но если уж нам во что бы то ни стало захотелось определить метод такой эстетики, то он может быть только методом внешне бессвязных картин (= "кино"!), за которыми кроется одна вполне связная и определенная идея. — 247 —
|