Святой Фома Аквинский

Это относится (хотя и в менее резкой, да и менее достойной форме) ко всему, что предлагает нам языческий мир. Почти все ведет в безнадежный омут повторения, знакомый древним. Почти все приходит к одной и той же идее возвращения. Это и есть то самое, что Будда назвал колесом скорби, а бедный Ницше — радостной мудростью (интересно, как представлял он себе мудрость печальную?). Честно говоря, Ницше думал так в конце, не в начале. Ему угрожало помрачение рассудка, и мысли его уже не похожи на прежние прекрасные откровения о смелой свободе или творческой новизне. Он захотел распрямиться, но упал и разбился, словно его казнили на колесе.

Одна на свете, высоко над колесами и омутами стоит вера святого Фомы. В ней уравновешены мудрость, которая глубже восточной, и блеск, который ярче античного. Лишь она учит, что жизнь — приключение, что велики начало ее и цель, что корень ее — в радости Божьей, свершение — в счастье человека, о котором говорят древние слова, торжественные и точные, как старинный танец: «Ибо радость моя — с сынами человеческими»[79].

Мне дано поверхностно рассказать о философии Аквината, едва коснуться его теологии и скромно умолчать о его святости. Но приходится повторять снова и снова, с некоторой монотонностью, что его философия обусловлена его теологией, а теология — святостью. Другими словами, я должен снова напомнить, что великий философ был католиком, христианином, а без этого его нельзя понять. Аквинат крестил Аристотеля, Аристотель не смог бы крестить Аквината; чисто христианское чудо воскресило великого язычника. Доказать это можно тремя путями (как, наверное, сказал бы святой Фома).

Первое: в жизни святого Фомы это доказано тем, что только его правоверие могло вынести груз вроде бы нехристианских мыслей. Любовь покрывает множество грехов[80], и правоверие покрывает множество ересей — во всяком случае, множество мыслей, которые в спешке можно счесть еретическими. Личная вера святого Фомы была так убедительна, что ему простили безличную склонность к Аристотелю. Окрестил он Аристотеля или нет, он — его крестный отец. Он за него поручился, сказал, что древний грек не причинит вреда, и весь мир поверил ему на слово.

Второе: в философии святого Фомы это доказано тем, что у него была новая, христианская причина изучать факты, а не только истины. Томизм начинает с самых начал мысли, с пяти чувств и общих мест разума, и языческий философ мог бы презирать все это, как презирал он низшие виды искусства. Но материализм, который у язычника оборачивается цинизмом, может быть смирением у христианина. Святой Фома начал с фактов и ощущений точно так же, как мыл бы посуду в монастыре. Быть может, здравые суждения о конкретных фактах и впрямь были низкими, недостойными, но он не стыдился унижения. У язычников чистый скепсис легко станет чистым цинизмом; но даже грязь киников[81] преобразилась у христиан в прах и золу святого. Если мы не поймем этого, мы упустим из виду величайший переворот в истории. Появилась новая причина для того, чтобы начать с материальных, даже самых низких вещей.