Рассказ?

Друг: я не был рожден для этой роли; полагаю, для меня была припасена другая, которую я все еще не в состоянии распознать. Дать ему имя? поддержать его, как и себя, когда оно подступит ближе? Не думаю; это же не более чем отражение, на миг окрашивающее оконное стекло, на котором оно играет. Само имя нас и разделяет. Оно — словно вечно бросаемый в его сторону, чтобы настичь там, где он и есть, камень, приближение которого он, возможно, и чувствовал сквозь пласты времени. Не это ли и вершит всякий друг? Не в этом ли и заключается дружба? Уж не этого ли он от меня и требовал: чтобы я стал для него камнем, обязывая его признать самого себя под таким-то именем, завлекая его туда, как в западню? Может, чтобы взять его там живым? Но кто же я тогда? Кто бодрствует со мной, рядом со мной, будто под другим небом? И если он — то, что я о нем знаю, не полностью ли я покинут самим собою?

И что же сбивает его с толку? Что ищет он рядом со мной? Что его привлекло? То, чем она для меня является? Это “мы”, которое удерживает нас вместе и в котором мы уже ни один, ни другой? Что-то чересчур для человека сильное, слишком огромное счастье, о котором мы ничего не знаем? Быть может, ему дано передохнуть рядом с любым, кто преисполнен счастья, быть может, он — то дыхание, которое смешивается с желанием, быть может, он проходит через разбивающее отношения и запутывающее время мгновение? Быть может, он стоит за каждым из нас, тот, кого мы видим, когда приходит конец, кто кормится тем моментом мира и полного покоя, который нас тогда настигает, который он у нас крадет — нет, который мы по своей воле ему жалуем, поскольку он слишком одинок, самый несчастный и самый обездоленный человек на свете? Но может быть, он — всего лишь я сам, испокон веку я без себя, отношение, которое я не хочу завязывать, которое я отталкиваю и которое отталкивает меня.

Стремлюсь я и убедить себя, что вскоре после моего, вскоре после его возвращения имел место и непродолжительный период, когда я видел его таким, каким он под прикрытием моего невнимания и был, — словно бы в настоящем времени, подобным прочим, разве что чуть отделенным от них желанием быть забытым, удивлением себя здесь видеть и об этом знать. Говорил он со мной тогда более прямо. Казалось, он принял меня за точку отсчета, использовав в качестве ориентиров фразы, на которые я не обращал внимания, которые оставались отделены, разлучены друг с другом, странно стерильные и по этой причине холодные и неподвижные, словно стремился заронить в меня ростки своей собственной памяти, способные заставить его вспомнить самого себя в тот миг, когда ему понадобится собраться в себе воедино.