Рассказ?

Могу вообразить, сколько это длилось времени. Вспоминаю, что покинувшего маленькую комнату — я покинул ее потому, что в действительности не мог больше переносить то мгновение, а означало это, как я не мог не знать, что само это мгновение больше меня не переносило, — меня на пути оттуда (я удалялся, спускаясь по лестнице) посетило, меня едва ощутимо коснулось чувство, что я ушел вовремя, но я не обманывался насчет предоставленного так себе самому отпуска, пусть он даже и походил на фразу: “Тебе нужно посмотреть внизу, не там ли ты”, слова столь же легкие, как и я сам, и эта легкость выражала мои бесцельные шаги, движение, толкавшее меня из одной комнаты в другую, пока хлопали двери, а ветер радостно проскальзывал позади пространства, вровень с покоем и безмолвием.

Внизу, однако, — внизу лестницы — мне пришлось остановиться. Здесь я когда-то уже останавливался, и эта остановка, казалось, и убеждала меня, что пришла пора встретиться с чем-то, быть может, с какой-то задачей, лицом к лицу. Я счел, что день стал сумрачнее, хотя в тот момент и было почти светло, да и безмолвие, ничуть не полнее, чем там, откуда я пришел, представало слегка иным, чуть беднее, чуть опустошеннее, словно ему недоставало не знаю уж чего, чтобы стать настоящим безмолвием, и точно так же казалось, что превратить его в истинное одиночество способно лишь чье-то присутствие. Меня мало-помалу охватило предчувствие: здесь, по отношению к этому месту, я нес на себе груз ответственности, от которой не мог уклониться, которая обязывала меня оставаться позади, словно чтобы изгладить следы шагов или заново начать то, что не было сделано; да, я должен был откликнуться на роль, которой не знал, но которую не мог не признать, которая находилась со мной в большей близости, нежели я сам, и чей груз я принимал, тут же давая ей это имя: ответственность перед одиночеством, освобождение плененных образов.

Должен сознаться: я бы хотел без этого обойтись. Ну почему эта задача? Почему она выпала мне? Почему я сюда вступил? Кто мне мешает из этого выйти? Кто удерживает? Никто меньше меня не верил в истинность какой-то задачи, никто не был более чужд долгу, каков бы тот ни был. Да и можно ли называть долгом то, что никому не обязано? Ответственностью — то, что рассеивается в отсутствие ответа? Задача, но неуловимая, потребность, но пустая, пагубная и опустошительная, и все же — задача, ответственность, долг. Я только и мог, что обратиться к своему спутнику, тому, кто не сопутствовал мне, и сказать ему: “Я знаю, что сейчас произойдет, знаю в точности. Я опишу вам, где нахожусь, полагаю, что могу на вас положиться? — Да, я тоже так полагаю, но при условии, что и я тоже мог бы на вас положиться. — Вы хотите сказать, что я должен описывать вам все подряд так, как это вижу? — Так, как я бы хотел это видеть, как я бы это увидел”, и он добавил: “Ну да, от этого все и зависит”. Я обдумал его слова, тут передо мной открывались новые горизонты. Мне хотелось ему втолковать, насколько то, чего он от меня с такой простотой требовал, выходило за любые пределы, превосходило мои средства, превосходило меня, но из боязни, что его не убедят мои доводы, а также потому, что сам я, да еще с какою силой очевидности, чувствовал, что в действительности “от этого все и зависит”, я рискнул ему ответить: “Да, само собой разумеется, так я и должен поступить, даже если не могу. Послушайте, в данный момент я внизу лестницы, почти у самых ступенек, с другой стороны и совсем рядом со мной стоит кресло, но я на него не смотрю, ибо повернулся к комнате, которая находится чуть дальше. Видите, как все обстоит? — Почти что. Тут темно, не так ли? — Не так уж и темно, просто день сумрачный. Вы знаете, все необычайно спокойно”. Да, все было необычайно спокойно. Он, должно быть, почувствовал, что уже слишком поздно, поскольку негромко произнес: “Оставайтесь на месте, не двигайтесь”. Я и не мог бы двинуться, но просил он меня, наверное, о чем-то совсем другом: ограничиться этим мгновением описания, поддержать во что бы то ни стало его пустым, его сохранить, помешать ему склониться — к тому, что не могло не случиться. Думаю, что сделал легкое движение или попытался переместиться, но натолкнулся на собственную неподвижность и тут же исполнился отчетливого ощущения, что в кресле, совсем рядом со мной — и близость эта была немыслимой, ибо моя рука, почти и не пошевельнувшись, могла до него дотронуться, — кто-то сидел, я воспринимал его теперь глубоко и напряженно, хотя эта слегка склоненная форма и оставалась совершенно неподвижной, но видел я ее не впрямую, поскольку она была чуть позади меня. Продолжалось это всего один на диво безмятежный и глубокий миг, после чего я быстро сказал ему: “Уже какое-то время там в кресле кто-то сидит”. И тут же был потрясен, пронзен, не из-за того, что чувствовал немыслимую близость этого присутствия, его напряженное, живое и тем не менее неподвижное соседство: это-то я мог снести и, мне кажется, всегда и сносил; но сами слова, от которых я ожидал помощи или по крайней мере какого-то другого освещения, некоего отступа от самого себя и от действительности, напротив, открыли меня служившему этому присутствию основанием содроганию очевидности, каковое делало его неукротимым, необъяснимо, абсолютно человечным и однако же абсолютным. И когда он спросил меня: “Кто-то? Здесь?”, ожидание мною его слов, пробегавшая позади них дрожь, окутавшая их, похоже, предчувствовавшимся им испугом, который отталкивал это мгновение к совершенно иному времени, более древнему, ужасающе древнему, — все это безмолвно придвинулось, выразилось в одном образе и, по-видимому, им овладев, вылилось в следующий вопрос: “Кто это? — Не знаю. — Вы его уже видели? — Не думаю”, но вдруг у меня вырвалось: “Да, я его уже видел”.