Сократ

Также и в кантовском учении о политике, государстве и праве по-новому преломляется и развивается дальше сократовский моральный подход к политико-правовым явлениям.

Так, Кант, в сократовском духе критикуя софизмы и двуличие современной ему неразумной и неморальной по­литики, подчеркивал: «Истинная политика не может сде­лать шага, не присягнув заранее морали, и хотя полити­ка сама по себе — трудное искусство, однако соедине­ние ее с моралью вовсе не искусство, так как мораль разрубает узел, который политика не могла развязать, пока они были в споре. Право человека должно считаться священным, каких бы жертв ни стоило это господствую­щей власти»[60].

В своих поисках путей к вечному миру, нуждающему­ся, по мысли Канта, в том, чтобы политика была согла­сована с моралью, он оказывается в центре сократовско-платоновской морально-философской проблематики. По существу, идет старый спор об истинной (соответствую­щей требованиям разума, нравственности и права) поли­тике, о различных формах компетентного правления, о знании и власти, о претензиях философии на полити­ку. Но времена иные, и соответственно скромней и умерен­ней ожидания Канта. «Нельзя ожидать,— пишет он,— что­бы короли философствовали пли философы сделались ко­ролями. Да этого не следует и желать, так как обладание властью неизбежно искажает свободное суждение разума. Но короли или самодержавные (самоуправляющиеся по законам равенства) народы должны не допустить, чтобы исчез или умолк класс философов, и дать им возможность выступать публично. Это необходимо и тем и другим для внесения ясности в их деятельность»[61]. Если в первой части приведенного суждения кенигсбергский философ явно отходит от сократовско-платоновских воззрений, то во второй части их позиции идентичны, и без преувеличе­ния можно сказать, что вся кантовская концепция мо­ральной политики продумана с оглядкой на реформатор­ские усилия Сократа и Платона, на их поучительный опыт.

Большой интерес к философии и жизненным судьбам Сократа проявлял Гегель. Сократ, по его оценке, «пред­ставляет собой не только в высшей степени важную фи­гуру в истории философии и, может быть, самую интерес­ную в древней философии, а также и всемирно-историче­скую личность. Ибо главный поворотный пункт духа, обращение его к самому себе, воплотился в нем в форме философской мысли»[62]. После Сократа, отмечал Гегель, дух внутреннего убеждения стал принципом человеческо­го действования. Еще и сейчас, подчеркивал Гегель, про­должает сказываться влияние Сократа в области филосо­фии, религии, науки и права. Критикуя интерпретацию сократовской иронии немецким романтиком Фридрихом фон Шлегелем, он отмечал, что в иронии Сократа есть момент субъективности, но нет того субъективистского произвола, который характерен для нового времени. По­зицию Ф. Шлегеля Гегель характеризует как «крайнюю точку зрения субъективности», согласно которой благо, красота, добро, зло и т. д. предстают как лишь создания субъективного убеждения, всеопределяющего «я»[63]. Вос­ходящее к Ф. Шлегелю произвольное толкование понятия иронии Гегель отмечал и у немецкого философа К. В. Зольгера. Признавая подлинно духовным лишь бога и божественную действительность, Зольгер видел смысл «истинной иронии» и ее трагичную суть в земной жизни в том, что все духовно и нравственно великое и возвы­шенное у людей, выходящее «за пределы конечных целей, представляет собою пустое воображение»[64].