|
«Искренность, – говорит Ларошфуко, – это открытость сердца, которая показывает нам себя такими, какие мы есть; это любовь к истине, отвращение к притворству, стремление избавиться от своих недостатков и преуменьшить их хотя бы их признанием». Это отказ обманывать, скрывать, приукрашивать. Иногда этот отказ сам превращается в уловку и соблазн, но далеко не всегда, что признает и Ларошфуко, и благодаря этому любовь к истине отличается от самовлюбленности, часто вводящей человека в заблуждение, хотя иногда ему удается ее преодолеть. Речь о том, чтобы любить истину больше, чем себя. Добросовестность, как и прочие добродетели, противостоит нарциссизму, слепому эгоизму, раболепному преклонению перед самим собой. Тем самым она смыкается с великодушием, скромностью, храбростью и справедливостью. Оставаться справедливым, заключая контракты и сделки (например, обмануть покупателя, не предупредив его о скрытых дефектах в продаваемом товаре, значит проявить недобросовестность, то есть поступить по отношению к нему несправедливо); быть храбрым, думая и говоря то, что считаешь правильным; не заноситься перед истиной; проявлять великодушие к другим людям… Истина не принадлежит мне одному, это я ей принадлежу. «Я» всегда лживо, преисполнено иллюзий и зла. Добросовестность освобождается от его гнета, и именно поэтому она – благо. Разумеется, это не означает, что надо говорить все из-за ограниченности времени и соображений благопристойности. К тому же выкладывать все как есть нам запрещает мягкость. Искренность не равнозначна эксгибиционизму и дикости. Человек имеет право молчать, и ситуации, когда лучше промолчать, возникают довольно часто. Добросовестность запрещает нам не молчать, а говорить неправду, и то не всегда, но к этому мы еще вернемся. Правдивость не равнозначна глупости. Впрочем, истина все-таки остается «первейшей и главнейшей частью добродетели», как говорил Монтень; именно она обусловливает все прочие добродетели, сама не будучи обусловлена ни одной из них. Истина не нуждается в том, чтобы быть великодушной, любящей или справедливой; она и без того остается истиной, и в этом ее ценность, тогда как любовь, великодушие и справедливость добродетельны только при том условии, что они истинны (то есть являются именно тем, чем кажутся), то есть при условии своей добросовестности. Истина никому не подчиняется, ни справедливости, ни даже любви; истина никому не служит, ничего не компенсирует, никого не утешает. Вот почему, настаивает Монтень, истину надо любить ради нее самой. Иначе невозможна никакая добросовестность. «Тот, кто говорит правду, потому что в силу каких-то посторонних причин вынужден к этому или потому что так для него полезнее, и кто не боится лгать, когда это вполне безопасно, того нельзя назвать человеком вполне правдивым» («Опыты», II, 17). Иными словами, вовсе не обязательно говорить все; главное – не говорить ничего, кроме правды или того, что сам считаешь правдой, если этому не препятствуют соображения высшего долга. — 127 —
|