Россия земная и небесная

На это Толстой отвечает в «Исповеди» – ведь он и есть Левин. Когда с ним произошел внутренний переворот и он стал задумываться о смысле бытия, он первым делом пошел в церковь, но скоро его чуткая душа почувствовала там казенщину и начетничество, и через несколько лет он навсегда перестал туда ходить. Он не ощутил там присутствия животворящего Духа, не испытывал благодати, и хотя графа справедливо упрекали в гордыне, его все же можно по-человечески понять. Не только он, но вся активная часть русской нации искала истоки духовности вне Церкви. Интеллигенция увлекалась то материализмом, то хождением в народ, то политэкономией, то спиритизмом, а простой народ шел в многочисленные «толки» и «согласия». По всей России происходило грандиозное брожение умов, и причиной этого было то, что протягивающий руку к православной Церкви за духовной пищей получал от нее камень.

Почему сложилось такое положение? Почему наша Церковь стала неспособной к окормлению нации? Причина этого – в разгроме монастырей, а следовательно, и монашеского делания, начатом Петром и завершенном Екатериной – как раз теми двумя монархами, которые носят титул «великих». Как свинья под дубом из басни Крылова, они разоряли корни того могучего дерева, которое звалось «Святой Русью», ибо удар по монастырям означал прекращение опытного богопознания, без которого не может быть воспроизводства Христовой истины, а значит, и обновления Христовой Церкви. Без него христианская мысль и христианское чувство усыхают, религия превращается в свод заученного материала и начинает отторгаться общественным сознанием как нечто скучное и нетворческое. Церковь без монастырей – то же самое, что теоретическая физика без экспериментальной – абстрактные рассуждения, книжничество. Такой книжной и стала наша Церковь после разгрома великого русского иночества.

Глубинный метафизический смысл произошедшего состоял в том, что при наличии опытного богопознания – подвижнической работы благочестивых иноков – Церковь несла народу Слово с большой буквы – благовестие Бога – Слова Господа нашего Иисуса Христа. Но по мере того как умное делание монахов вынужденно прекращалось, весть, несомая Церковью, становилась словом с маленькой буквы, человеческим словом – уже не Логосом, а речью. А нация продолжала жаждать Логоса, который есть источник воды, текущей в жизнь вечную (Ин 4, 14), поэтому начала все больше интересоваться разными формами слова с маленькой буквы, ловко имитирующими Слово с большой буквы.

Основными объектами имитации были те атрибуты христианства, которые составляют самую его суть, – его религиозное рвение, идея загробного воздаяния как торжества справедливости, вселенский характер проповеди, полнота истины, идеал братства. При подмене Логоса человеческим словом тут произошла неизбежная редукция перечисленных категорий, поскольку людское разумение, вследствие своей ограниченности, не видит тех узлов, которые завязываются и развязываются в Боге, а поэтому выдергивает и выбрасывает все идущие от этих узлов нити, ослабляя этим всю ткань рассуждения. Поэтому слово с маленькой буквы всегда очень скоро вырождается в лжеслово, и именно это хотел сказать Тютчев в знаменитом стихотворении «Силенциум»: «Мысль изреченная есть ложь». В данном случае редукция заключалась в том, что религиозность была заменена фанатизмом, справедливость – уравниловкой, вселенскость – интернационализмом, истинность – научностью, братство – ликвидацией частной собственности. Все эти суррогаты христианства были предложены нашему национальному сознанию и пленили многих, как то и было предречено в Евангелии: «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки» (Мф 24, 24). И все это происходило на фоне вторжения в Россию западноевропейских жизненных установок, начавшегося еще при Петре, а теперь принявшего характер затопления. Эти установки сводились к утверждению капитализма, т. е. к переходу общества на управление цифрой. Но русские люди, в тайниках своих сердец все еще помнившие о Слове с большой буквы, о сладостной своей полнотой жизни в Логосе, инстинктивно тянулись к нему и отвергали цифру, ибо, как и Гумилев, сказавший «А для жизни низшей были числа», чувствовали в ней угрозу самому своему существованию как духовных существ и были правы. Ведь числовое управление адекватно лишь для автоматов и роботов, значит, переход к такому управлению требует превращения людей в автоматы – лишь в этом случае оно будет по-настоящему эффективным. В Европе не боялись такого превращения, называемого «обуржуазиванием», поскольку общество было подготовлено там к этому четырьмя веками иссушающего душу протестантизма, а в России ему противились. Русских все еще тянуло к Логосу, но в выхолощенной отсутствием умного иноческого делания нашей Церкви его уже не было, поэтому они бросались то на одно, то на другое лжеслово, принимая эти фальшивки за подлинники, но, интуитивно чувствуя их легковесность, не могли ни на одной остановиться. К тому же их манила и уже довольно прочно вошедшая в русскую жизнь цифра – ведь капитализм у нас все же развивался. Эти метания изматывали нервы, создавали нездоровую обстановку, толкали людей на парадоксальные мысли, высказывания и поступки и неуклонно вели к упадку, что отразилось в характеристике искусства того периода как «декаданса» или «упадка». Эта клиническая атмосфера первых лет двадцатого века прекрасно передана в романе Алексея Толстого «Сестры». Но вечно метаться было все-таки нельзя, необходимо было выбрать какое-то из лжеслов и объявить его Логосом хотя бы для собственного успокоения. И в поле нашего внимания все настойчивее начала входить чрезвычайно ловкая компиляция, включившая в себя все наиболее привлекательные лжеслова, а еще лучше – эдакое универсальное лжеслово, к тому же лжеслово о цифре. Это был марксизм, о котором Ленин сказал, что русские революционеры его «выстрадали», т. е. долго мучились поисками того, чем можно обмануть народ, и наконец нашли этот вернейший из обманов. В марксизме было вранье сразу обо всем: и о героизме, и о справедливости, и о всемирном братстве, а подавался он в форме точной науки, т. е. истины, и говорил о товарах, деньгах и прочих цифровых показателях бытия. Могла ли взыскующая правду Россия устоять перед таким соблазном?