|
Остальные тексты о красоте в третьем трактате связывают красоту с теорией науки. Поскольку наука опирается только на умопостигаемое, постольку она всюду находит отражение этого умопостигаемого, что и является красотой. Здесь у Ямвлиха главенствует основной тезис: "Научное знание превосходит все остальные знания в значительной степени, выдаваясь меж прочими занятиями своей красотой и точностью" (XXVI, р. 83, 23-25). Все остальные тексты о красоте в третьем трактате, содержащие терминологию красоты, представляют собою развитие или повторение этого основного тезиса. Например, говорится, что прекрасное содержится в научных эйдосах (V, р. 19, 10-11). В отличие от самих принципов предела и беспредельного то, что из них возникает, а именно эйдосы, "отличается от умопостигаемых начал, элементов и родов совершенством, чистотой, простотой... и даже красотой, а также прочими благами" (XIII, р. 50, 14-18). Наука "освобождает умопостигаемые орудия от уз, очищает их и присоединяет к сущему, к красоте и благоупорядоченности" (XV, р. 55, 10-13)! Но и телесному она помогает не в малой степени, надзирая за красотой, телесными эйдосами и за их логосами (XV, р. 55, 22-56, 1). Человеку же наука "доставляет упорядочендую жизнь, успокоение страстей и красоту в нравах и обретение всех прочих вещей, полезных для человеческой жизни" (XXII, р. 69, 10-13). Применяемая надлежащим образом, наука полезна для отыскания красоты и блага; в противном же случае она должна быть отвергнута (VI, р. 27, 22-24). Остальные тексты третьего трактата, пожалуй, не стоит приводить все целиком, поскольку все они находятся в тех же семантических пределах, которые мы сейчас наметили. Стоит, может быть, привести только отдельные выражения. Таковы: "прекраснейшая и божественнейшая природа" (VI, р. 21, 15-16); "самое прекрасное... на вид" (VI, р. 22, 4-5); "красота и мера научных сущностей" (XII, р. 47, 1-2); "величайшее и прекраснейшее из благ" (XIV, р. 54, 23-24). б) Что касается весьма характерного для неоплатонизма термина "мудрость", то, если миновать слова, производные от этого термина, а ограничиться только одним этим существительным, приходится поражаться редкости философского использования этого термина в "Своде". Большей частью мудрость здесь понимается в повседневном значении слова (Vit. P. 17, 75). Читаем о мудрости тех, кто умеет правильно рассуждать о благе (18, 87), о воспитательной ценности мудрости вообще (Protr. p. 3, 14-17.23; ср. р. 18, 19-23). Более содержательное значение имеет этот термин в тексте о мудрости семи мудрецов (Vit. P. 8, 44; 18, 83), о мудрости Архита (Protr. p. 16, 17; 17, 5). Чаще всего говорится о мудрости Пифагора (Vit. P. 2, 5.8; 19, 90; 20, 95; 25, 115; 29, 157.158.166; 31, 208). Более ярко говорится в тексте, в котором Пифагор определял мудрость как "знание (epistemen) истины, находящейся в сущем", и даже как знание о господствующем сущем" (Vit. P. 29, 159; Nie. Arithm. 5, p. 5, 26-6, 7). Очевидно, пифагорейски надо понимать и такие тексты, как тот, в котором говорится о мудрости как об "оке и жизни умозрительных предметов" (Protr. p. 18, 11), или тексты о достижении "теоретической и теологической мудрости" (р. 19, 12-14), или тексты о мудрости как наиболее точном и наиболее специфическом для человека знании (Comm. Math. VII, p. 32, 1; Nic. Arithm. 10, p. 9, 17). — 163 —
|