Письмо и различие

весь гегелевский дискурс. Вот почему Батай еще менее гегельянец, чем он сам думает.

Гегелевское Aufhebung целиком и полностью производится внут­ри дискурса, системы или труда означивания. Одно определение от­рицается и сохраняется в другом, вскрывающем его истину. От опре­деления к определению: мы переходим от бесконечной неопределен­ности к бесконечной определенности, и этот переход, порождаемый беспокойством бесконечности, сцепляет смысл. Aufhebung включает­ся ? круг абсолютного знания, оно никогда не выходит за пределы его замыкания, никогда не подвешивает в неопределенности совокупность дискурса, труда, смысла, закона и т. д. Поскольку гегелевское Aufhebung никогда не приподнимает, пусть даже удерживая ее, вуаль формы абсолютного знания, оно всецело принадлежит к тому, что Батай называет «миром труда», то есть запрета, незамеченного как таковой в своей целокупности. «Так и человеческая коллективность, отчасти посвятившая себя труду, определяется в тех запретах, без ко­торых она не стала бы этим миром труда, каковым она по сути явля­ется» («Эротизм»). Гегелевское Aufhebung, таким образом, принадле­жит к частной экономике и оказывается формой перехода от одного запрета к другому, кругообращением запрета, историей как истиной запрета. Тем самым Батай может лишь по аналогии использовать пу­стую форму Aufhebung, чтобы обозначить то, что никогда прежде не было осуществлено: соотношение преступания, связывающее мир смыс­ла с миром бессмыслия. Это смещение парадигматично: внутрифило-софское, спекулятивное par excellence понятие вынуждено обозначить в письме такое движение, которое, собственно, оказывается избыточ­ным для любой возможной философемы. И тогда это движение зас­тавляет философию предстать в виде наивной или природной формы сознания (а под природным Гегель подразумевает также и культур­ное). Пока Aufhebung включено в частную экономику, оно остается в плену у этого природного сознания. Напрасно «мы» «Феноменоло­гии духа» преподносит себя в качестве знания того, чего наивное со­знание, погруженное в свою историю и определения своих фигур, не знает; оно остается природным и вульгарным, потому что мыслит пе­реход, истину перехода лишь как кругообращение смысла и ценнос­ти. Оно развивает смысл или желание смысла природного сознания, которое замыкается внутри круга, чтобы знать смысл: откуда и куда это идет. Оно не видит безосновности игры, на которой возводится история (смысла). В этой мере философия, гегелевская спекуляция, абсолютное знание и все, чем они управляют или будут до бесконеч­ности управлять в своем замкнутом пространстве, остаются опреде­лениями природного, рабского и вульгарного сознания. Самосозна­ние является рабским.