Письмо и различие

[348]

тому моменту диалектики, который выражается непереводимым не­мецким глаголом aufheben (превзойти, удержав)».

Действительно ли «нет нужды особо подчеркивать»? Можно ли, как утверждает Батай, подвести движение преступания под гегелевс­кое понятие Aufhebung, которое, как мы уже видели, изображало по­беду раба и конституирование смысла?

Здесь надо толковать Батая против самого Батая, или, точнее, один пласт его письма, отправляясь от какого-то другого*. Оспаривая то, что для Батая в этом примечании как будто само собой разумеется, мы, быть может, отточим фигуру смещения, которой здесь подвержен

* Как всякий дискурс, как и дискурс Гегеля, дискурс Батая имеет форму некото­рой структуры истолкований. Каждое предложение, будучи по природе уже интерпретативным, способно интерпретироваться в другом предложении. Таким образом, мы можем, действуя осмотрительно и оставаясь в тексте Батая, отделить интерпретацию от ее интерпретации и подвергнуть ее другой интерпретации, связанной с остальными предложениями системы. Что, не нарушая общей систематичности, вновь приводит нас к выявлению сильных и слабых моментов в интерпретации мыслью самой себя, тех различий в силе, которые связаны со стратегической необходимостью законченно­го дискурса. Естественно, наше собственное интерпретационное прочтение постара­лось пройти, связывая их друг с другом, через те моменты, которые мы интерпретиро­вали как основные. Этот «метод» — то, что мы называем так в закрытии знания — оправдывается тем, что мы пишем здесь по следам Батая о приостановке эпохи смыс­ла и истины. Это не избавляет нас от возможности — и не запрещает нам — опреде­лить правило силы и слабости: последняя всегда является функцией:

1. отдаленности от момента верховенства,

2. неосведомленности о строгих нормах знания.

Величайшая из сил — сила письма, каковое самим дерзким престуланием продол­жает поддерживать, признавая ее необходимость, систему запретов (знание, наука, философия, труд, история и т. д.). Письмо всегда прочерчено между двумя этими гра­нями предела.

Среди слабых моментов дискурса Батая некоторые заявляют о себе тем реши­тельным незнанием, каковым является определенное философское неведение. Сартр, например, справедливо замечает, что «он [Батай] явно не понял Хайдеггера, о кото­ром говорит часто и не по делу», и тогда «философия мстит за себя». Многое можно было бы сказать здесь по поводу ссылки на Хайдеггера. Мы попытаемся сделать это в другом месте. Отметим только, что «ошибки» Батая по этому, как и по нескольким другим поводам, отражали ошибочность, отмечавшую в ту эпоху прочтение Хайдег­гера «философами-специалистами». Переводить (следуя Корбену) Dasein как челове­ческая реальность (чудовищная нелепость с несметными последствиями, о которых предупреждали четыре первых параграфа «Бытия и времени»), превратить этот пере­вод в элемент самого рассуждения, настойчиво говорить о некоем «общем для Ницше и нашего автора [Батая] гуманизме» и т. д., все это тоже было со стороны Сартра очень и очень философски расковано. Привлекая внимание к этому моменту, дабы прояснить текст и контекст Батая, мы не сомневаемся ни в исторической необходимо­сти этого риска, ни в функции пробуждения, ценой которой и являлась эта необходи­мость — уже в отнюдь не нашей ситуации. Все это заслуживает признания. Нужно было и пробуждение, и время.