|
* В книге «Воображаемый мир Малларме» Ж.-П. Ришар пишет: «Мы были бы счастливы, если бы наша работа могла предоставить какие-то новые материалы для той будущей истории воображения и чувствования, каковая для XIX века еще не написана, хотя она, несомненно, будет продолжением работ Жана Руссе о барокко, Поля Азара о XVIII веке, Андре Монглона о предромантизме.» (Richard J.-P. L'univers imaginaire de Mallarm?. Р. 30, note 27). **«Похоже, — пишет Кроебер в своей «Антропологии» (N. Y., 1948, р. 325), — что структура — это просто уступка слову, которое обладает вполне определенным значением, но внезапно становится на добрый десяток лет модно привлекательным — как, например, слово «обтекаемый» — и пока длится эта мода, имеет тенденцию употребляться без всякого разбора приятных коннотаций своего звучания» Дабы уловить глубокую необходимость, таящуюся в бесспорном, впрочем, феномене моды, следует для начала избрать «негативный путь»: выбор в пользу этого слова есть совокупность — конечно же, структуральная — исключений. Узнать, почему мы говорим «структура», значит узнать, почему мы не хотим больше говорить эйдос, «сущность», «форма», Gestalt, «совокупность», «композиция», «сочетание», «конструкция», «соотношение», «целостность», «Идея», «организм», «состояние», «система» и т. д. Необходимо понять, почему обнаружилась неполноценность каждого из этих слов, но также и почему понятие структуры продолжает заимствовать у них какие-то неявные значения и привечать их в себе. [8] Тем не менее из-за неустранимости в нем целой зоны нерефлексивности и стихийности, из-за существенной тени неявного структуралистский феномен заслужит, чтобы им занимался историк идей. Так или иначе. Этого заслужит все, что не относится в этом феномене к самопрозрачности вопроса, все, что в действенности метода приходится на непогрешимость, приписываемую лунатикам и признававшуюся в свое время инстинктом, о котором говорилось, что он тем более верен, что слеп. Далеко не последнее достоинство названной историей гуманитарной науки состоит в том, что в человеческих деяниях и установлениях ей даровано затронуть необъятную область лунатизма, то почти-все, которое не есть чистое бодрствование, бесплодную и безмолвную горечь самого вопроса, почти-что-ничего. Коль скоро мы живем плодами структурализма, слишком рано гнать прочь наши сны. Следует обдумать, а что они могли бы означать. Наступит день, и их, возможно, будут толковать как некое ослабление, если не как сбой, во внимании к силе, каковое есть напряжение самой силы. Форма очаровывает, когда нет больше силы понять силу изнутри. То есть творить. Вот почему литературная критика в любую эпоху по существу и предназначению является структуралистской. Она этого не ведала, теперь она это понимает, она осмысляет самое себя, свое собственное понятие, систему и метод. Отныне ей ведомо, что она отделена от силы, которой время от времени мстит, показывая с глубиной и серьезностью, что это отделение служит условием творения, а не только рассуждения о творении* . Этим и объясняются проникновенная тональность, меланхолический пафос, которые прорываются сквозь торжествующие возгласы технической изобретательности или математической изощренности, сопровождающих порой так называемый «структуральный» анализ. Подобно меланхолии для Жида, этот анализ возможен лишь после своего рода поражения силы и в некоем порыве угасающего пыла. Вот в чем структура- — 3 —
|