Падение

была беспорядочной. Раз я лгун, я должен показать это, должен бросить мою

двуличность в лицо всем этим дуракам, пока они сами ее не обнаружили. Раз

истина вызывает меня на поединок, я готов принять бой. Чтобы предотвратить

насмешки, я сам обращу себя во всеобщее посмешище. Словом, надо было

прервать суд. Я хотел привлечь насмешников на свою сторону или уж по крайней

мере самому встать на их сторону. Я задумал, например, толкать слепых на

улице, и глухая, совсем нежданная радость, которую я испытывал, замышляя

это, показала мне, до какой степени я в глубине души ненавидел их; мне

хотелось протыкать шины маленьких автомобильчиков, какие делают для калек,

или встать, например, под строительными лесами, на которых работают

каменщики и штукатуры, и заорать: "Мерзкая голытьба!", надавать пощечин

маленьким детям в вагоне метро. Но я только мечтал о подобных делах и ничего

такого не делал, а если и делал что-либо похожее, то забывал про свои

выходки. Во всяком случае, само слово "правосудие" приводило меня в

удивительную ярость. Я поневоле употреблял его, как и прежде, в своих

защитительных речах. Но в наказание себе публично проклинал дух гуманности;

я возвестил, что скоро выпущу манифест, в котором разоблачу угнетенных,

доказав, что они угнетают порядочных людей. Однажды, когда я ел лангусту на

террасе ресторана, меня разозлил надоедливый нищий, я позвал хозяина,

попросил его прогнать нищего и с удовлетворением слушал речь этого

исполнителя казни. "Вы ведь всех стесняете, -- говорил он. -- Ну в конце

концов, поставьте себя на место приличных господ", -- убеждал он нищего. Я

говорил всякому встречному и поперечному, как мне жаль, что теперь уж нельзя

поступать подобно некоему русскому помещику, восхищавшему меня своим

характером: он приказывал кучеру стегать кнутом и тех своих крепостных,

которые кланялись ему при встрече, и тех, которые не кланялись, наказывая и