* * *Что заставляло его поверить, будто бы он утратил идею умирания? Да, что заставляет его в это верить? Ощущение, что он ее ищет? Он ее ищет! В этом случае, даже если он ее и найдет, он найдет всего-навсего идею. Идею, правда, особого рода. Как будто он вдруг стал не знать больше, чем способен не знать. Ему нужно разыскивать центр тяжести этого неведения, причем не в кое-как приспособленных словах «смерть» и «жизнь», а там, где он и пребывает: в ожидании между «видеть» и «говорить». Видеть, забывать говорить; разговаривать, исчерпать в глубинах речи неисчерпаемое забвение. Эта пустота между «видеть» и «говорить», в которой они незаконно сближаются друг с другом. Когда он спрашивает себя, откуда пришел к нему этот дар неведения, который не приносит ему, если только от него не уклоняться, ни головокружения или смятения, ни чувства силы или бессилия, а лишь преисполненное покоя ожидание, приходится отвечать: от постигшего его изумления, начиная с таинственно развернувшейся простоты, игры между тем присутствием, явленность которого видится, даже когда и не зрима, и тем, что дает повод речи. Это разделение, каковое вовсе и не разделение — все же некий разрыв, но его не удается заметить, а на самом деле он и не изобличен, поскольку, как предполагается, вводит зазор между зримым-незримым и сказуемым-несказуемым. Там, где в соответствии с общим законом совершенный шов скрывает секрет стыка, тут-то на манер некого разрыва и выказывает себя, скрыто появляясь, секрет. Оба они, каждый на своем пути, свидетели этой пустоты. Это, полагает он, место неведения и внимания. Здесь, но она этого не говорит, самая сердцевина присутствия, та сердцевина, которой она может и хотела бы, чтобы он нанес насильным даром урон. Будто вдруг не зная больше, чем он может не знать… У него отчетливое предчувствие, что в это неведение оказалась вовлечена и идея умирания, и, когда из-за какого-то соскальзывания слов она, болезненно схватившись с тем, чего не знает, наводит его на мысль, что как бы лишена конца и если должна умереть, то обязательно своей смертью для него, мысль эта, как ему кажется, принадлежит разыгрывающейся между речью и присутствием игре неведения. Он так и говорит, речь не изменяет неведению. * * *В какое-то мгновение он весело сказал ей: «О, вы таинственны». На что она не без резкости ответила: «С чего бы это мне быть таинственной, когда я, напротив, слегка удалилась от всякой тайны?» * * *Если бы нечто было поделено между тем, что видится, и тем, что говорится, речь постаралась бы изгладить это разъединение, сделать его более глубоким, оставить, заставив его говорить, нетронутым, в нем исчезнуть. Но тот раздел, над которым трудится речь, вновь всего лишь разделение в речи. Если только сама речь не обусловлена этим разделом, пользуясь некоей всегда уже поделенной речью. Обусловлена также и простотой присутствия, простотой, которая оказывается в ней простотой того, что видится, и того, что говорится. — 53 —
|