Новые идеи в философии

искусства и общественного восприятия искусства. Но опасность того, что Платон называл «мисологией» («ненавистью к слову»), была налицо, и у Шпенглера она в большой степени выявляется. Недаром философ с особенной симпатией говорит о египетской культуре — самой «немотствующей» из всех великих культур: «Египетский стиль наделен такой полнотой выражения, которая при других условиях оказывается абсолютно недостижимой. . . Не пишут и не говорят; вместо этого строят и делают. Неимоверное молчание — для нас первое, что бросается в глаза во всем египет­ском, — вводит в заблуждение относительно мощи этой витально­сти. Нет культуры с большей степенью душевной силы. Никакой агоры, никакой болтливой античной общительности, никаких нор­дических нагромождений литературы и публицистики, одна толь­ко объективная и уверенная, само собой разумеющаяся деятель­ность. Частности уже упоминались. Египет обладал математикой высшего ранга, но она до конца выявилась в образцовой строитель­ной технике, в несравненной оросительной системе, в изумитель­ной астрономической практике, не оставивши ни единого теорети­ческого труда. . . Египтяне были философами, но у них не было .,философии". Повсюду ни малейшей попытки теории и не многи­ми достигнутое инстинктивное мастерство в практике. . .» '8

В этом отношении наш современник К. Ясперс, исполненный благодарности «осевому времени» (Axenzeit — введенное им обо­значение эпохи первых греческих философов, индийско-китай­ских мудрецов и израильских пророков), высветлившему словом и мыслью тяжеловесные массы «доосевой» культуры, есть леги­тимный наследник старого гуманизма; Шпенглер — его антипод. Шпенглер доверяет только «молчаливому», непреднамеренному выявлению содержания культуры (содержания не столько смыс­лового, сколько «структурного») в формах этой культуры, которое можно сравнить с таким же выявлением внутренней структуры растения в его внешнем облике; ведь листья, лепестки, изгибы стебля тоже «говорят» что-то нашему глазу, и «речь» их можно воспринять и передать так, как это делал Гёте в своем ботаниче­ском эпосе «Метаморфоза растений» (Шпенглер регулярно ссыла­ется на Гёте как на свой главный методологический образец); но с осмысляющей и критической речью человеческого «духа» этот массивный, онтологически уплотненный, но безличный язык — язык несвободы — не имеет ничего общего.

Вторая тенденция эпохи, сказавшаяся в шпенглеровском пони­мании пределов культуры, — уклон к тотальной политизации со­циальных феноменов. Слово «тотальный» звучит достаточно не­приятно, вытаскивая за собой по ассоциативному сцеплению еще более одиозное слово «тоталитарный». Именно так оно и должно быть воспринято — с той диктуемой историзмом оговоркой, что упомянутый уклон отчасти оправдан как реакция на дихотомию выродившегося либерализма: нечистая государственность и не­винная — ибо никчемная, сиречь «идеальная» — культура. К XX веку культура перестала льститься на эту сомнительную невин-