Оценка воздействия социально-культурного (в частности, политического) контекста на развитие естествознания по глубине и силе влияния проводится при помощи двух различных схем. По своим последствиям для науки и для общества, получаемые результаты имеют принципиальные отличия. Р.С. Карпинская в одной из своих последних, опубликованных уже после ее смерти, статей писала, что результаты воздействия могут быть относительно “мягкими” или же “жесткими”. Грань между ними устанавливается при помощи соблюдения (или не соблюдения) кардинального условия: ориентации процесса получения результатов на господствующее в естествознании понимание субъект-объектного отношения. При этом, “костяк” научно-исследовательских программ не затрагивается, ибо он своими целевыми установками отражает, тем или иным образом, социальные по своей сути задачи [Карпинская, 1996]. Из этого следует достаточно закономерный вывод о том, что современная биология еще не вышла из первой, “мягкой” стадии, хотя в будущем появление “жесткой” стадии является достаточно вероятным сценарием развития событий, вытекающим из превращения самого человека в объект научного исследования и биотехнологических манипуляций. Очевидно, что о кризисе взаимодействия науки и общества можно говорить только в том случае, когда “жесткая” стадия оказывается реальностью. Однако нам все же представляется, что трансформация “субъект-объектного отношения” еще не означает начало собственно кризисной фазы. Она начинается только тогда, когда подвергается эрозии и деформации стандартизированный процесс оценки достоверности научных фактов и теорий. Наиболее крупномасштабными и, следовательно, дающими наибольший фактический материал для социального анализа генезиса перерастания “политизированной науки” в фазу институционального кризиса оказались, рассмотренные нами “мичуринская генетика” в СССР и “расовая гигиена” в нацистской Германии. Для объяснения конкретных механизмов генезиса политизированной науки, о которых мы уже говорили, было предложено несколько моделей, основывающихся на критериях превалирования объективных или субъективных факторов. В советской историографии науки доминировали ссылки либо на “идеологические ошибки” известных советских генетиков [Дубинин, 1990, с. 25], либо на личностные характеристики политических и научных лидеров (И.В. Сталина, Н.И. Вавилова, Т.Д. Лысенко) [Дубинин, 1990, 1992], субъективизм которых, в конечном счете, и обусловил в конце сороковых годов исход борьбы “вейсманистов-морганистов” и “мичуринцев”. В работах западных авторов, опубликованных непосредственно после описанных нами событий, вначале превалировала точка зрения, которая не подвергала критике постулат Т.Д. Лысенко и И. Презента о концептуально-логической несовместимости менделевской генетики и философской системы диалектического материализма [Zircle, 1956]. И только позднее (в работах Д. Джоравски [Joravsky, 1961, 1970], Л.Р. Грэхэма [Грэхэм, 1988], других историков и философов на Западе [Paul, 1979; Roll-Hansen, 1985 et al.] и И.Т. Фролова в России [Фролов, 1988]) возобладал альтернативно-критический подход, трактующий взаимодействие политики, экономики, культуры и науки как форму коэволюции. Известная оценка Л.Р. Грэхэма определяющей роли “бракосочетания централизованного политического контроля с системой философии, которая претендовала на универсальность” [Грэхэм, 1988, с. 14], как основной причины возвышения Т.Д. Лысенко, была, безусловно, правильной. Но все же она упрощает ситуацию, как бы “выводит за скобки”, не учитывает активную социально-адаптивную реакции самого научного сообщества на внешние воздействия со стороны государственной власти. Думается, что именно активное взаимодействие властных структур, науки как социального института, менталитета и экономики и обусловили нарушения механизмов социального гомеостаза, которые привели к формированию контура с положительной обратной связью и автокаталитического процесса пролиферации псевдонауки во внутреннее пространство научного сообщества [Чешко, 1997; Шахбазов, Чешко, 2001а, 2001b]. — 33 —
|