Истоки тоталитаризма

В сущности, удвоение канцелярий, являющееся, по-видимому, проявлением непростых отношений между партией и государством во всех однопартийных диктатурах, представляет собой лишь самый очевидный признак более сложного феномена, который лучше определить как умножение, а не удвоение служб. Нацисты не довольствовались установлением Gaue, помимо старых провинций, но ввели также огромное множество других географических единиц, соответствующих разным организациям партии: территориальные единицы СА не совпадали ни с Gaue, ни с провинциями; они отличались, кроме того, от разделения территории, предпринятого СС, причем и первые, и вторые не соответствовали зонам Гитлерюгенда.[879] К этой географической путанице надо прибавить тот факт, что оригинальные отношения между реальной и показной властью воспроизводились повсюду, хотя и в постоянно изменяющейся форме. Житель гитлеровского Третьего рейха не только жил под одновременными и часто противоречивыми распоряжениями различных властей, таких, как гражданские службы, партия, СА и СС, но он никогда не мог с уверенностью знать и ему никогда не сообщалось, чьи приказы надо выполнять в первую очередь. Он должен был развить в себе своего рода шестое чувство, которое в каждый конкретный момент давало бы ему знать, кому подчиняться, а на кого не обращать внимания. Кроме того, немногим лучше было и положение тех, кто обязан был исполнять распоряжения руководства, считавшиеся поистине обязательными с точки зрения интересов движения, — в противоположность правительственным мерам, такие распоряжения, разумеется, доводились до сведения одних лишь элитных формирований партии. В большинстве своем такие приказы были «преднамеренно туманными и отдавались в расчете на то, что их исполнитель разгадает намерение приказывающего и будет действовать согласно этому намерению»;[880] ибо партийная элита должна была не только подчиняться приказам фюрера (это было так или иначе обязательно для всех существующих организаций), но и «исполнять волю руководства».[881] И как можно заключить из пространных дел об «эксцессах», разбиравшихся партийными судами, это было отнюдь не одно и то же. Различие состояло, в частности, в том, что элита партии, прошедшая специальную идеологическую обработку, научилась понимать, что некоторые «намеки означали больше, чем их чисто словесное выражение».[882]

Говоря технически, движение на уровне аппарата тоталитарного господства черпает свою мобильность из того факта, что руководство постоянно смещает действительный центр власти, часто переносит его в другие организации, однако не уничтожает и даже не разоблачает публично те группы, которые таким образом лишаются власти. В первое время после установления нацистского режима, непосредственно после пожара рейхстага, реальная власть принадлежала СА, а показная — партии; затем власть перешла от СА к СС и, наконец, — от СС к службе безопасности.[883] Интересно, что ни один орган власти никогда не лишался права претендовать на то, что он воплощает волю Вождя.[884] Однако дело не только в том, что воля Вождя была столь нестабильна, что по сравнению с ней капризы восточных деспотов просто блестящий пример устойчивости; последовательно проводимое и непрерывно изменяющееся разделение реальной тайной власти и показного открытого представительства делало действительное местопребывание власти тайной по определению, причем в такой степени, что члены правящей клики и сами никогда не могли быть абсолютно уверены относительно собственного положения в тайной иерархии власти. Альфред Розенберг, например, несмотря на долгую карьеру в партии и впечатляющую аккумуляцию показной власти и канцелярий в партийной иерархии, продолжал говорить о создании ряда государств Восточной Европы в качестве стены безопасности против Москвы, когда настоящие власть имущие уже решили, что после разгрома Советского Союза никакие государственные структуры создаваться не будут и что население оккупированных восточных территорий утратит государственность и, следовательно, может быть истреблено.[885] Другими словами, поскольку знание того, кому следует подчиняться, и сравнительное постоянство иерархии внесли бы элемент стабильности, который противоречит природе тоталитарного правления, нацисты постоянно дезавуировали реальную власть всякий раз, когда она переходила в открытые, вновь созданные правительственные инстанции, по сравнению с которыми прежнее правительство становилось призрачным, и эта игра, несомненно, могла продолжаться до бесконечности. Одно из самых важных технических различий между системами Советов и национал-социалистов состояло в том, что Сталин, смещая центр власти в рамках собственного движения с одного аппарата на другой, имел тенденцию ликвидировать аппарат вместе с его персоналом, тогда как Гитлер, при всех своих презрительных отзывах о людях, которые «не способны перепрыгнуть через собственную тень»,[886] был готов продолжать использовать этих людей, пусть даже в другой функции.