|
Эти разочарования в новых революционных режимах со стороны государственных деятелей и дипломатов аналогичны более ранним разочарованиям со стороны благожелательных наблюдателей и сочувствующих тоталитарным движениям до установления их власти. Они надеялись на установление новых институтов и создание нового свода законов, которые, сколь бы революционным ни было их содержание, привели бы к стабилизации обстановки и, таким образом, обуздали бы тоталитарные движения, по крайней мере в тех странах, где они захватили власть. В действительности же террор и в Советской России, и в нацистской Германии увеличивался обратно пропорционально силе внутренней политической оппозиции, так что политическая оппозиция, видимо, была не предлогом для террора (как хотели думать либеральные обвинители режима), а последней помехой его полному разгулу.[857] Еще более настораживающим было отношение тоталитарных режимов к конституции. В первые годы после прихода к власти нацисты обрушили на страну целую лавину законов и указов, однако так и не позаботились официально отменить Веймарскую конституцию; они даже оставили более или менее нетронутыми гражданские службы, и этот факт позволил многим наблюдателям в стране и за рубежом надеяться на умеренность партии и на быструю нормализацию нового режима. Однако, когда с изданием нюрнбергских законов эта эпоха закончилась, выяснилось, что нацисты не проявляли никакого интереса к собственному законодательству. Наблюдалось «лишь постоянное восхождение ко все новым и новым областям», так что в конечном итоге «цели и сфера влияния тайной государственной полиции», как и всех других созданных нацистами государственных или партийных институтов, «никоим образом не покрывались изданными для них законами и правилами».[858] Перманентное беззаконие нашло практическое выражение в том факте, что «многие общезначимые правила уже не доводились до общественности».[859] Теоретически ему соответствовало заявление Гитлера, что «тотальное государство не должно знать разницы между правом и этикой»;[860] ведь если предположить, что общезначимое право совпадает с этикой, общей для всех и укорененной в совести каждого человека, то, действительно, нет дополнительной надобности в публичных указах. Советский Союз, где дореволюционные гражданские службы были уничтожены в ходе революции и в период революционного изменения режим не уделял практически никакого внимания конституционным проблемам, в 1936 г. удосужился даже создать совершенно новую и тщательно проработанную Конституцию («завесу либеральных фраз и обещании над гильотиной, отодвинутой на задний план»); [861] это событие приветствовалось в России и за границей как завершение революционного периода. Однако публикация Конституции оказалась началом Большой Чистки, которая примерно за два года ликвидировала существующее руководство и стерла все следы нормальной жизни и экономического восстановления, которое разворачивалось в течение четырех лет после ликвидации кулаков и насильственной коллективизации сельского населения.[862] С самого момента принятия Конституция 1936 г. играла в точности ту же роль что и Веймарская конституция при нацистском режиме: на нее не обращали никакого внимания, однако и не отменяли. Вся разница состояла в том, что Сталин мог позволить себе еще один абсурдный шаг — за исключением Вышинского, все участвовавшие в разработке никогда не отмененной Конституции были казнены как предатели. — 338 —
|