|
Вещи и лица... Мы, говорящие о них, в состоянии не смешивать их в неразличенный объект простого познания. Не эту ли позицию лелеют в мечтах? Но, расположенные таким образом, мы были бы (и я это уже говорил) одним лицом по способу говорения: нам был бы навечно прегражден путь, который нам дорог, — путь реализации какой бы то ни было ценности. Мы не имели бы на него ни права, ни возможности. Права — потому, что, поскольку мы замкнуты в рамках наших границ, слишком большой была бы диспропорция между нашим бытием и действием (способность к которому мы хотели бы себе присвоить и которое качественно, если не количественно, должно было бы явить бесконечную силу с ее бесконечным воздействием (ценность)). Возможности — потому, что ценность есть духовная реальность; и как мог бы считаться таковым какой-то способ существования нашего духа, когда последний не был бы духом? 9. МЫ И ДРУГИЕ Но в терминах мыслящей мысли эти личности, чья компания нас освобождала бы и возводила в шкалу духовных ценностей, как актуалисту хорошо известно, не существуют. Есть примеры, учения, с помощью которых другой мог бы нас наставлять лишь при одном условии: что эти примеры являются нашими примерами, а эти учения — свободное построение нашего духа в его бесконечном уединении. Когда другие больше уже не являются не-Я (и требуется — разумеется, с нашей стороны, — чтобы они не были больше не-Я), они тождественны полностью с Я, которое в этой компании не находит больше никаких ограничений для собственной экспансии в бесконечном мире, являющемся его миром. Любой значительный след духа-творца — снятие множественности, создание всеобщего согласия посредством форм духовности, которые растворяют в себе универсум вещей и лиц в единстве бессмертных, не поддающихся умножению форм. Педагогика, право, мораль обладают абсолютной непрозрачностью без этого принципа единства духа (который всегда, однако, — мыслящая мысль, и понятен только как таковой). Но пусть не вводит в заблуждение начальное стесненное состояние. Верно, что субъект не является таковым непосредственно; и с самого начала он видит себя зажатым в рамках узких границ, которые в своем развитии он должен постепенно преодолевать, все больше расширяя собственную область деятельности и восходя ко все более высоким формам универсальности (и, стало быть, единства). Стесненное состояние существует лишь с точки зрения помысленного, отчего взрослый человек сравнивает себя и ребенка, а цивилизованный человек — себя и дикаря, и измеряет путь, и представляет его себе как постепенное расширение сферы деятельности субъекта. Но, с точки зрения мышления, опосредование, как известно, находится уже в любом ритме Я — даже в ребенке, даже в дикаре, везде, где трепещет этот дух, который наполняет нам сердца и заставляет нас понять в порыве аффекта нежную душу ребенка и неистовую страсть человека лесов; субъект — это опосредование. И он зависим. По качеству это — тот самый субъект, который являет свое великолепие в обширных следах всякого более высокого духа-творца, в единстве, являющемся бесконечным. Со всяким ограничением сталкиваются, когда его преодолевают; всякого врага познают, когда его побеждают и усмиряют в обществе, которое является актуальностью воления, больше не наталкивающегося на ограничения. Учитель конца года — уже не учитель первого дня школы или первого мгновенья. Сначала оказывается познанным только последний, и поэтому только он и является понятым. Трудности человек никогда не выдвигал себе все вместе; и проблемы, если они поставлены, т.е. когда они действительно предстают как такие-то проблемы, являются решенными. Таково актуальное опосредование. — 160 —
|