|
далеким, назойливым, чужим и отвратительным, и только воображаемый долг и общность заставляли нас целый час играть эту мучительную комедию. Я понял все это очень ясно сразу же после твоего отъезда. В то время мы еще не изжили до конца ни былой дружбы, ни былого соперничества. Вместо того чтобы дать им умереть, мы сочли себя обязанными откопать и продлить их любыми средствами. Мы чувствовали себя должниками и не знали, чем же оплатить свой долг. Разве это не так? -- Мне кажется, -- в задумчивости возразил Плинио, -- что ты и сейчас еще, пожалуй, чрезмерно вежлив. Ты говоришь "мы оба", но ведь не оба же мы искали и не могли найти друг друга. Поиски, любовь -- все это было только с моей стороны, а отсюда и мое разочарование, и боль. Что в твоей жизни изменилось, спрашиваю я тебя, после нашей встречи? Ничего! Для меня же это был глубокий, болезненный надлом, -- вот почему я не могу, подобно тебе, просто посмеяться над этой историей. -- Извини, -- примирительно заметил Кнехт, -- я, пожалуй, поторопился. Но все же я надеюсь, что со временем я и тебя заставлю смеяться вместе со мной. Это верно, ты был тогда уязвлен -- не мною, правда, как ты думал и, кажется, продолжаешь думать, а лежавшими между тобой и Касталией отчуждением и пропастью, которую мы в годы нашей дружбы как будто перешагнули, но которая вдруг, неожиданно, ужасающе широко и глубоко разверзлась между нами. Поскольку ты меня считаешь виновным, прошу тебя, выскажи открыто свое обвинение. -- Ах, обвинением это назвать нельзя. Это только жалоба. Тогда ты ее не расслышал, да и сейчас, думается, не хочешь слышать. И тогда ты отвечал на нее своей вежливой улыбкой, и сегодня поступаешь точно так же. Хотя Плинио читал во взгляде Магистра дружбу и расположение, он не мог выкинуть из памяти старое; ему — 475 —
|