Сочинения в четырех томах. Том 2

Не менее того известна всем и его правдивость, со­перничавшая с его осторожностью. Мне думается, что вре эти качества Ф-ра Дм-ча можно свести к одному — Кт исключительной вообще, а в наше время — в особен­ности честности мысли. Феодор Дмитриевич напоминал купца настолько честного, что из боязни показать товар лицом он почти не открывал своих витрин, и лишь слу­чайно обнаруживалась его подлинная осведомленность во многом и его критическая мысль. Я сказал «мысль». Но правильнее было бы расширить мое утверждение и включить в него — и волю и чувство. И воля и чувство его тоже были выверены и взвешены.

1

Вот почему осторожность его мысли производила впечатление не слабости, а сдерживаемой силы; вот по­чему, и в еще большей степени, в его холодноватой внешности чувствовалась не дряблость внутренней жизни, а, напротив, большой напор, однако введенный в русло сознательного обладания. За малыми внешними прояв­лениями не трудно было заметить у него большие, не проявленные им движения. Это-то и побуждало це­нить его и располагаться к нему не по мере проявленного, а по мере того, что в проявленном светилось.

Не могу забыть одного случая, определившего когда-то мое внутреннее расположение к нему. На одном из четвергов у Михаила Александровича Новоселова, когда часть посетителей уже разошлась, разговор принял осо­бенно живое течение. Но шел он о каких-то не то обще­ственных, не то политических вопросах, мне был скучен, и я, сидя сбоку от Феодора Дмитриевича, стал всматри­ваться в его лицо. Занятый разговором, Феодор Дмит­риевич не замечал моего внимания и, так сказать, был взят врасплох в тех своих думах и переживаниях, кото­рые он не считал возможным проявлять на лице. Я подсмотрел Феодора Дмитриевича,— и не рас­каиваюсь в том: кроме хорошего, я ничего не увидел в нем. Это была большая и глубокая дума о каких-то страданиях и скорбях, какая-то — я бы сказал — почти подавленность роком, если бы она не была очищена по-корностию Промыслу и не освящена чувством объектив­ной Правды. Острая жалость к страдавшему и страдаю­щему и благоговение пред видом раба Божия, преданного Господину Своему, сделались столь сильны­ми, что я стал бояться, как бы неуместное слово не вы­рвалось у меня, и, кажется, вышел в другую комнату. Дальнейшие впечатления от Феодора Дмитриевича всегда окрашивались описанным выше смешанным чувством жалости и благоговения: увиденный однажды, духовный облик Феодора Дмитриевича согревал его лицо и при менее благоприятных условиях для видения.