|
Заметим одно до чрезвычайности важное обстоятельство. Еще совсем недавно телесное наказание входило в общий арсенал педагогических воздействий как нечто такое, категорическая необходимость и прямая целесообразность чего не подлежали никакому сомнению. (Кстати, и сегодня мало кто посягает на святой материнский шлепок или на столь же святую отцовскую затрещину.) При этом не только воспитанная этикой Нагорной проповеди традиция требовала для исполнения наказания назначать по возможности тех, для кого причинить боль маленькому человечку означало бы хлестнуть самого себя прямо по обнаженному сердцу. Воспитывает ведь вовсе не боль (кто ж возьмется в полную силу избивать ребенка?) и даже не унижение (какое унижение там, где телесное наказание – это общепринятая система?), и то и другое способны породить в ребенке одно лишь озлобление. Воспитывать его не в последнюю очередь должно было нравственное страдание, которое переносил тот, кто оказывался вынужденным причинять боль своему подопечному. Физическое воздействие обязано было стимулировать обострение именно нравственного чувства, совести, и уже только этим материям надлежало способствовать формированию всего того, что делает человека человеком. Конечно, на практике такое достигалось далеко не всегда, однако и культура, и этика наказания все же существовали, и (я в самом деле не хочу связывать это с отменой телесных наказаний, но все же…) остается фактом один странный и страшный парадокс нашей общей истории: самые жуткие преступления против человечности и человечества были совершены лишь после нее. Все в этом мире начинается с малого, именно поэтому то малое, что в столь короткий срок оказалось утраченным мною, так неприятно – как ржавым железом по стеклу – и резануло мою совесть, напомнив о том, что мне и в самом деле есть в чем укорять себя. Словом, я хотел бы думать о себе много лучше… Но был еще и третий раз! В тот день, едва завидев, что я срываюсь с места, она… нет, она даже не побежала, а как‑то замедленно и лениво затрусила все в тот же коридор, все на том же, третьем или четвертом, шаге аккуратно свалилась на бок и все так же полуприкрыла лапкой свою полосатую мордочку. Все так же из‑под этой беленькой лапки на меня глядел один ее глаз. Вот только теперь в этом глазу не светилось уже ничего, кроме, может быть, столь же ленивого недоумения: «Ну что тебе не сидится на месте, хозяин?». Это была – игра. И тут мне сразу же стало ясно, что именно в прошлый раз так и не успело отложиться в моем сознании: оказывается, это проницательное существо уже тогда полностью раскусило меня. — 154 —
|