|
Продолжая испытывать таким образом действия чрез право, не найдется более твердости как и истинны в самовольном установлении тиранства, и трудно будет показать действительность такого договора, которой обязывал бы только одну из двух сторон, в котором бы положено было все на одну сторону, а ничего на другую, и который обратился бы в предосуждение одного только обязавшегося. Сия ненавистная система весьма отдалена и ныне от премудрых и милостивых Монархов, наипаче от Королей Французских,[20] как то можно видеть в разных местах указов их, а особливо в следующем месте оного славного сочинения, обнародованного в 1667 году по повелению Людовика XIV. И так, пускай не говорят, будто Государь не подвержен законам своего государства, понеже предложение противное сему есть истина из права народного, на которую лесть некогда нападала, но которую добрые Государи всегда защищали, как Божество хранящее их государства. Сколь справедливее можно сказать с мудрым Платоном, что совершенное Благоденствие государства состоит в том, чтоб Государю повиновались его подданные, Государь повиновался бы законам, а закон был бы прав, я всегда к благосостоянию общества направляем? Я не остановлюсь здесь для изыскания того, что как вольность есть самая благороднейшая способность человеческая, то не уничижают ли свою природу, не вступают ли в равенство со скотами невольниками побуждения им сродного, не обидят ли и самого Творца своего бытия те, которые отрекаются ничего себе не выговаривая, от самого драгоценнейшего из всех его даров, подвергаются чинить всякие беззакония, которые он нам запрещает, дабы тем только угодить властителю зверонравному или безрассудному, и сей Вышний Создатель должен ли быть паче раздражен видя истребляемую, как обесчещенную самую прекраснейшую изо всех тварей. Я вопрошу только, по какому праву те, кои не страшились уничижить сами себя до сего степени, могли подвергнуть потомство свое равному себе бесчестию, и отречься за него от таких благ, которые оно не от их щедрот имеет, и без которых саман жизнь тягостна всем тем, кои ее достойны суть? Пуфендорф говорит, якобы как имение переходит к другому по условиям и договорам, так равно можно сложить с себя и вольность свою в пользу кого-нибудь. Сие то, кажется мне, самое дурное рассуждение? ибо, во-первых имение, которое я от себя отрешаю, становится мне совсем чуждою вещью, которой злоупотребление меня не трогает; но то нужно мне, чтоб не злоупотребляли мою вольность; и я не могу, не сделав себя виновником зла, которое меня принудят сотворить, отважить себя сделаться орудием беззакония: сверх того, как права собственности происходят только от согласия и установления человеческого, то всякой человек может по своей воле расположить тем, чем он обладает; но иначе рассуждать должно о дарованиях существенных природы, как то есть жизнь и вольность, коими позволено каждому наслаждаться, и о которых, по крайней мере, сомнительно, чтобы кто имел право отчуждать от себя оные; отъемля у себя первое из сих, уничижаешь свое бытие, отъемля другое, уничижишь его столько, сколько оно от тебя зависит. И так никакое временное благо не может воздать ни за то, ни за другое, то стало уже тем обидеть вдруг и разум и природу, если отречься от них за какую бы то цену ни было. Но когда бы можно было отчуждать вольность свою так, как имение, то разность была бы крайне велика для детей, которые имением отца своего пользуются только по преданию его права, вместо что как вольность есть дар, которой они от природы как люди получили: то родители их не имели никакого права лишить их оной, так что если для установления невольничества надлежало причинить насильство природе, то надлежало ее переменить, дабы непрерывным было сие право, и юрисконсульты, которые с важностью изрекли, что младенец, раздающийся от невольницы, сам невольнике, изрекли то с других словах, что человек родится не человеком. — 46 —
|