|
Если человеческий дух не воспринимает и не видит божественного Предмета, т. е. не имеет очевидности, то он не приобщается Его свету, не приемлет Его благодати, не вступает с Ним в живое и живоносное единение. Но мало видеть и воспринимать божественный Предмет: надо принять Его последней глубиной сердца , вовлечь в это приятие силу сознания, воли и разума и придать этому опыту судьбоносную силу и значение в личной жизни . Это мы и выражаем в словах: духовная очевидность вызывает в личной душе духовную одержимость . Не странно ли говорить об «одержимости» после того, как установлено все великое значение смирения и трезвения в строительстве религиозного опыта? Казалось бы, что пребывающий в трезвении не может и не должен ни при каких условиях впадать в «одержимость», а «одержимый» человек есть именно такой, который лишен религиозного трезвения, а потому утрачивает и смирение и впадает в неистовство и буйстве… Однако в нашем словоупотреблении нет противоречий; и только при совлечении и опошлении идеи «одержимости», при толковании ее в смысле «недуховного неистовства» или «противодуховного буйства», могут, конечно, возникнуть опасности и соблазны. Русское, исконно-старинное слово «одержать» выражает проявление силы, власти и победного успеха,[578] и притом отнюдь не в смысле «развязания», «разнуздания», неистовства или буйства, а наоборот — в смысле властного удержа, укрощения и дисциплины . Поэтому сказать «одержание» — значит указать сразу на две силы: властно подчиняющую и творчески подчиненную. Сказать же «духовная одержимость» — значит указать на духовно владеемую силу личной страсти . Это-то мы и имеем в виду. При слове «одержимость» не следует думать тотчас же о «бесо-одержимости» или о человеке, неистовствующем в своих страстях. «Одержимость есть понятие нейтральное; надо только договорить — «одержимый кем или чем»? Так, в петербургском памятнике Фальконета — Петр Великий столь же властно одержит своего коня, сколь властно одержит своего — Коллеоне в венецианском памятнике Вероккио. А в психологии со времен Сократа и Платона известен тот же образ «коня», изображающего страсть и властно сдерживаемого разумным началом, изображенным в виде «возничего». Итак, термин «духовная одержимость» передает сразу — начало иррациональной интенсивности и начало одухотворенного созерцания ; силу огня и силу света ; трепет искреннего сердца и трезвение предметного опыта; энергию верующей страсти и власть духа . Под «страстью» же я разумею не греховное начало чувственного эгоизма, с которым борется монашеский аскетизм — т. е. начало земного наслажденчества, телесной и душевной похоти, личной корысти, мятущегося самоволия, и всяческого недуховного или противодуховного «аутизма»; но начало интенсивного чувства , без которого нет настоящей религиозности; начало горячего и горящего сердца , этого главного носителя веры и молитвы; словом то, что православная аскетика именует «пламенным стремлением», «ненасытным желанием», «вожделением (Бога)», «безмерной любовью», поясняя, что «вожделение верно природе», когда воздержанием, смиренномудрием и нестяжательностью умертвит «страсти» (Ефрем Сириянин. Добротолюбие. II, 375). Я разумею страсть, принявшую в свои недра Божий луч и огонь , очистившуюся через них, «опредмеченную» ими и загоревшуюся от духа и духом. Сама одержимая духом , она призвана религиозно одушевлять человеческую душу ; сама пребывая в трезвении и смирении, она не повергает душу ни в неистовство, ни в буйство, но дает ей силу преданности, верности и, как у мучеников веры, сверхчеловеческой стойкости. Страсть есть жизненная энергия бытия, динамический «заряд» тварного существа; она сама по себе дается человеку от Бога и от природы и есть «возможность» действия, творческая потенция, которая может быть применена к добру и преложена на зло. Страсть на злых путях животности и беспредметного своеволия — есть начало соблазна и падения. Но страсть на благих путях духа есть духовная сила, полет вдохновения и осуществление его творчества. — 505 —
|