|
Нужно не лечить шизофрению, а попытаться изучить этот непонятный для "нормального человека" язык. По-видимому, эксперименты Монастырского и его коллег, происходившие в социальном пространстве противоположной направленности: есть нормальные советские люди (ср. понятие "нормы" у Сорокина), а есть противники советской власти, которые являются психически больными (здоровый человек не может быть противником советской власти, это слишком нелепо!), - типологически подхватывали этот западный опыт, помноженный на восточную традицию, которой были в высшей степени не чужды Лэйнг и Гроф. Эта психотическая эстетика имела также богатую отечественную традицию в лице обэриутов и чинарей (прямых предшественников концептуализма) - Д. Хармса, Л. Липавского, Я. Друскина и особенно А. Введенского. Абсурдная мистерия, смысл которой состоял в снятии обыденных покровов квазисмысла, разыгрывается почти в каждом стихотворении Введенского, особенно в таких, как "Потен", "Куприянов и Наташа" и "Кругом возможно Вог". Что очень важно и что приближает обэриутов к акциям Монастырского? Это две вещи - отсутствие стремления к успешности как наиболее фундаментальной категории обычного эстетического опыта и стремления к счастью как фундаментальной категории обыденного этического опыта. И в том, и в другом случаях подразумевается, что противопоставление счастливого и несчастливого состояний сознания (в духе восточных практик) снимается, нейтрализуется в никаком состоянии, в Ничто Хайдеггера, поскольку именно в таком состоянии можно пережить принципиально несводимое к счастливому или несчастливому состоянию советское или любое другое бытие. Поэтому психическая болезнь, больница, безумие в эстетике Монастырского перестают быть чем-то 220 плохим или чем-то хорошим и приобретают черты инструментальное™: это способ, посредством которого можно достичь состояния "ничтойности" и пустоты. И одновременно - это второе, что роднит Монастырского с обэриутами, - искание Ничто есть в то же время искание Бога. Но это особый психотический лакановский Бог-Отец (имя Отца), который не приносит счастья и успокоения, но который необходим для того, чтобы сделать эстетическую и бытовую деятельность (в тех ли инфантильно-эстетических ее рамках, которые предлагают поездки за город, напоминающие среди прочего советские военные игры типа "Зарница" или "Орленок": там тоже все собираются, куда-то идут и чего-то ищут (пересечение психотической и детской эстетик мы также находим у обэриутов), или в тех сугубо клинических рамках, которые разворачиваются на страницах романа "Каширское шоссе") осмысленной в том - абсурдно-постшизофреническом - смысле, который освобождает от советского паранойяльно-шизоидного знакового пространства, отраженного, например, на картинах Булатова, но освобождает не неким наивно-позитивным образом, но погружая в нечто в общем-то еще более неприятное и страшное, но зато понимаемое и воспринимающееся как истинное и божеское. — 190 —
|