Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

Существенная особенность индивидуального в том, что мы его рассматриваем прежде всего в интенсивности его признаков и в идее даже вовсе исключаем признаки экстенсивные, или, вернее, их иг­норируем. Это необходимо влечет за собою то, что сюжет разверты­вается в нашем сознании как ряд временной. Поскольку речь идет об

1

идеальном развертывании сюжета, применение термина «временной» неточно, так как речь не идет об эмпирическом «астрономическом» времени, а именно о той идеальной необходимой последовательно­сти, в которой мыслится интенсивность индивида, и которую мож­но было бы называть разве только абсолютной временной, и которой прообраз мы видим в законе развертывания, например, математичес­кого числового ряда.

Насколько бы поэтому безразличную к задачам поэтики форму передачи самого по себе сюжета мы ни взяли, в самой элементар­ной передаче сюжет уже в самом себе обнаруживает «игру» форм, действительно, аналогичную формам поэтическим. Мы здесь уже встретим параллелизм, контраст, превращение, цепь звеньев и т.п. Действительно, «содержание» принимает вид формы, роль материи по отношению к которой берет на себя то, что принято называть «мотивом» в поэтике сюжета и что можно бы назвать обще, по от­ношению ко всякому содержанию, элементом. Способ конструиро­вания содержания из элементов - так сказать, схемы сложения ато­мов материи в молекулы — в его динамике и есть то, на предметном сознании чего фундируются эмоциональные переживания, настро­ения, волнения и т.д. Дальнейший анализ, конечно, и в «атоме» обнаружит форму, и потому прав, например, Веселовский, когда говорит о «формулах» и «схемах» не только сюжетов, но и мотивов.

Сравним с этой точки зрения, например, сюжеты: Эдип, Дон-Жуан, Прометей, Елизавета Венгерская. Независимо от известных нам поэти­ческих форм изображения этих сюжетов, можно говорить о разных эмоциональных тонах, в которые окрашиваются в сознании эти сю­жеты. Царь Эдип может вызвать ужас, отвращение, подавленность и другие чувства, но, кажется мне, едва ли все согласятся признать этот сюжет сам по себе эстетическим3. Равным образом, такие, например, сюжеты, как Дон-Жуан, Прометей, Фауст, не вызывают, по крайней мере на первом плане, интереса эстетического. Напротив, сколько бы легенда ни морализировала — но, как известно, есть и прямо иммораль­

' Спорным мне кажется и то, преследовала ли античная трагедия изображением этого сюжета цели эстетические или исключительно эстетические. Косвенно, между про­чим, это лишнее свидетельство в пользу того, что поэтика не есть «часть» эстетики. Родоначальница всех поэтик, поэтика Аристотеля - не эстетический или не только эстетический трактат в нашем смысле: и его «катарсис» далеко не имеет только эс­тетического значения. В некоторых отношениях это третья часть его Этики: соот­ветственно этика, дианоэтика и пойэтика. Впрочем, и этика Аристотеля не «этика» н современном смысле. Это не противоречит энергично защищаемому Бучсром ут­верждению, что Аристотель сознательно устраняет дидактику из поэтики (р. 221 s.). Ср. у самого Бучера рр. 233, 238 (The aesthetic representation of character he views under ethical Hghts, and the difterent types of character he reduces to moral categories); ср. также ? 337 ff. Butcher S.G. Aristotle's Theory of Poetry etc. 4 ed. Ldn., 1911.