|
посмеивался, отчего пасть его на миг размыкалась, обнажая красный язык. Где был Пабло? Где была Гермина? Где был тот умный малый, что так красиво болтал о построении личности? Я еще раз взглянул в зеркало. Я тогда, видно, спятил. Никакого волка, вертевшего языком, за высоким стеклом не было. В зеркале стоял я, стоял Гарри, стоял с серым лицом, покинутый всеми играми, уставший от всех пороков, чудовищно бледный, но все-таки человек, все-таки кто-то, с кем можно было говорить. -- Гарри, -- сказал я, -- что ты здесь делаешь? -- Ничего, -- сказал тот, в зеркале, -- я просто жду. Жду смерти. -- А где смерть? -- спросил я. -- Придет, -- сказал тот. И я услыхал музыку, донесшуюся из пустых помещений внутри театра, прекрасную и страшную музыку, ту музыку из "Дон-Жуана", что сопровождает появление Каменного гостя. Зловещим гулом наполнили этот таинственный дом ледяные звуки, пришедшие из потустороннего мира, от бессмертных. "Моцарт!" -- подумал я и вызвал этим словом, как заклинаньем, самые любимые и самые высокие образы моей внутренней жизни. Тут позади меня раздался смех, звонкий и холодный как лед, смех, рожденный неведомым человеку потусторонним миром выстраданного, потусторонним миром божественного юмора. Я обернулся, оледененный и осчастливленный этим смехом, и тут показался Моцарт, прошел, смеясь, мимо меня, спокойно направился к одной из дверей, что вели в ложи, отворил ее и вошел внутрь, и я устремился за ним, богом моей юности, пожизненным пределом моей любви и моего поклоненья. Музыка зазвучала опять. Моцарт стоял у барьера ложи, театра не было видно, безграничное пространство наполнял мрак. -- Видите, -- сказал Моцарт, -- можно обойтись и без — 197 —
|