|
шаманов. Позднее, правда, наместники центральной власти от сожжения шаманов перешли к сожжению только орудий их колдовства - бубна, костюма и прочих атрибутов колдовства. В сталинские времена колдунов просто арестовывали и уничтожали. Любителей-самоучек, собиравших литературу по оккультизму, пытавшихся, возможно, даже делать что-то в меру своих сил, арестовывали также, едва о них становилось более или менее известно. Надо думать, существовали какие-то инструкции и тайные циркуляры, предписывавшие постоянно выявлять таких людей и изымать их. Такое, во всяком случае, складывается впечатление из известных мне рассказов. Официальное же обвинение в отношении этих людей, как и в отношении шаманов, было чисто идеологическим: распространение суеверий и мистики в противовес "единственно истинной" материалистической марксистской идеологии. За всем этим, как и в прежние времена, был страх носителей власти перед тем, что жертвами гибельного, вредоносного воздействия этих людей могут оказаться они сами. О мере этого страха свидетельствует эпизод, который рассказывал А. Л. Чижевский*, невольным участником, а вернее жертвой которого едва не стал он сам. Послереволюционный Петроград. Первые годы новой власти, от которой никто и, наверное, сами носители власти не знали, что ждать. В те начальные дни самые святые надежды и самое темное отчаяние соседствовали в душах многих. Надвигалась холодная и голодная зима. Вечерами улицы погружались во мрак. Трамваи почти не ходили. Последнее обстоятельство и сыграло решающую роль в судьбе Чижевского. Точнее - спасло его. Накануне знакомый из философского кружка, где иногда бывал и он, пригласил Чижевского на очень важную, как обещал он, встречу с людьми, у которых есть ответы на вопросы, которые мучат сейчас многих. Такая или почти такая, но во всяком случае достаточно туманная форма, в которую было облачено приглашение, была данью приближашимся временам, когда осмотрительность и осторожность становились условием выживания. Адрес, записанный на клочке бумаги, являл название переулка где-то на окраине города. Эта удаленность, а может смутное чувство недолжности самого своего присутствия там, нежелания отправляться туда, чувство, которое упрощенно принято называть предчувствием, внушили ему было мысль проигнорировать приглашение вообще. Тем более, что он и не обещал определенно быть там. Когда уже вечером это необъяснимое нежелание ослабло и внезапно вдруг остановило его, он все-таки заторопился на встречу, жалея лишь, что опоздает. Ко всему еще долго не — 112 —
|