|
чародеев побуждал правительство снова и снова подтверждать свою беспощадность к ним. Даже Воинский устав Петра 1 в числе прочих воинских преступлений называл чернокнижие и колдовство. Такой злоумышленник "по состоянию дела в жестком заключении, в железах, гонянием шпицрутен наказан или весьма сожжен имеет быть". "... Весьма сожжен имеет быть?" Сегодня тpуднo судить, сколь преувеличены были опасения по поводу разного рода чародейств, волшебства и порчи. Единственное, что можно сказать с уверенностью, это то, что возникли они не из НИЧЕГО и строились не на пустом месте. Этот страх перед порчей, наговором, сглазом разделяли равно люди как низкого социального звания, так и верхи общества. Как всегда в такой ситуации, особую настороженность и подозрение вызывало все незнакомое, чуждое. Олеарий* рассказывал об иностранце-цирюльнике, имевшем неосторожность привести с собой в Москву скелет. В глазах москвичей - более убедительным свидетельство его союза с темными силами не могло и быть. Костра цирюльнику избежать, правда, удалось, сожгли только скелет. Самому же ему пришлось спешно бежать из Москвы и вообще из России. В другом случае во время пожара у немца-художника увидели старый череп. Еще немного, пишет Олеарий, и самого художника бросили бы в огонь. Вот почему, когда случалось, что заподозренный в колдовстве не попадал на костер и не оказывался на плахе, это можно было считать великим везением. Даже счастьем. Стоило Афанасию Наумову (Афоньке Наумђнку, как именовался он в сыскном деле) сболтнуть, что он-де умеет готовить колдовское зелье из лягушачьих костей, как на него тут же заведено было дело, и сам он оказался в застенке. Там, как легко было догадаться, он быстро сознался не только в колдовстве и порче, но от боли и ужаса оговорил множество людей. Дело тянулось более года, после чего бояре рассудили: чтобы другим неповадно было, надлежит отсечь ему, Афоньке, руку, а также ногу, после чего сжечь его. Приговор поступил государю, который проявил, однако, неожиданное и редкое в таких делах милосердие - вместо казни навечно сослать злодея в Сибирь. Но даже за решеткой и в кандалах Афонька продолжал быть опасен. Особая "память" за подписью думного дьяка предписывала "его держати в тюрьме до государева указу с большим же береженьем, чтоб он из тюрьмы не ушел, и к тюрьме, где он Афонька посажен будет, никаких людей припускати и говорити с ним ни о чем давати не велети, так же и в дороге, как его в Сибирь повезут, никаких людей к нему припускати и говорити с ним — 103 —
|