|
Пей чарку мутную до дна, жми на гуляш с нещадной силой, раз нормы славы и вина сама эпоха утвердила. Барельефы этих богатырей, отлитые словно бы из каслинского чугуна, не менее величественны, нежели мраморные статуи богов и героев Эллады. А по своей ли, по государственной ли воле вершили они подвиги, поэт различать не хочет, ибо понимает, что обе силы – и внешняя и внутренняя – двигали ими… Недаром же он, трижды попадавший на круги лагерного ада, ни в одном своем стихотворенье ни разу нигде не проклял ни эпоху, ни свою судьбу, ни Сталина, умело использовавшего для строительства оба могучих рычага истории: вдохновение и принуждение. А ведь в шестидесятые годы рядом со Смеляковым уже писали, уже издавались и Солженицын, и Юрий Домбровский, и Варлам Шаламов. Но как ни старалось поэтическое окружение Смелякова – Евтушенко, Межиров, Коржавин и другие искренние или фальшивые певцы революции и социализма добиться от Ярослава осуждения эпохи первых пятилеток, старый лагерник не пошел на самоубийственный шаг и не предал ни своего призвания, ни своей судьбы. А если и прикасался к «высоковольтным проводам» времени, то с какой-то своей, осторожной человечностью. Когда встречаются этапы вдоль по дороге снеговой, овчарки рвутся с жарким храпом и злее бегает конвой. ……………………………… И на ходу колонне встречной, идущей в свой тюремный дом, один вопрос тот самый вечный, сорвавши голос, задаем. Он прозвучал нестройным гулом в краю морозной синевы: Кто из Смоленска? Кто из Тулы? Кто из Орла? Кто из Москвы? И слышим выкрик деревенский, и ловим отклик городской, что есть и тульский и смоленский, есть из поселка под Москвой. Ах, вроде счастья выше нету — сквозь индевелые штыки услышать хриплые ответы, что есть и будут земляки. Шагай, этап, быстрее, шибко, забыв о собственном конце, с полубезумною улыбкой на успокоенном лице. (1963) А к евтушенковско-межировским крикам о тоталитаризме и культе личности Смеляков относился с плохо скрытой брезгливостью. Всем с нетерпением ожидавшим от него после XX съезда партии мазохистского осуждения истории, проклятий тоталитарному режиму, солженицынского, говоря словами Блока, «публицистического разгильдяйства», он неожиданно ответил публикацией стихотворенья «Петр и Алексей». Петр, Петр, свершились сроки. Небо зимнее в полумгле. Неподвижно белеют щеки, и рука лежит на столе. Та, что миловала и карала, управляла Россией всей, плечи женские обнимала и осаживала коней. — 42 —
|