|
…та-ра-ра. Вещь славную… И также – легко, легко: «Благодарим, задумчивая Мери, Благодарим за жалобную песню…» В XX веке легкость стала тесниться только в коротких, трехстопных, размерах, в хореях коротких, например. (Которые похожи на ритм еврейского танца – фрейликс; как пишется?..) Теперь осталось «переговорить» м-ль де Теруань[70]. Так зову я М. Цветаеву (революционную). П. ч., пока писала вот это письмо, вижу, что впала в беспризорное противоречие с Красной Девой Монмартра – насчет Вальсингама. Кажется, дело в том, что и она пишет о «Памятнике Пушкину» – более чем о Пушкине… Она где-то (?) вопила, что Вальсингам, мол, – на «черной телеге» (вечно). (А Пушкин, мол, бессмертен, ибо – поэт…) Это – неправда. Так и надо нахамить: мол, никогда! (Бедный, бедный – «жил на свете» – Лавлинский!)» * * * (Это написано в ночь на 14.Х. 77 до моего звонка Вам, т. е. в большом пессимизме.) С ТЕАТРА ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ Идет большая война… Вы, возможно, уже отбитый мой «союзник», и мое донесенье пойдет в корзину для бумаг. Но тот самолет, что летит в Анголу[71], покружил над моей головой и сбросил тяжелые бомбы. Тогда и я – запрягла сани и помчалась квитаться. Оба удара были смертоносны, но тот, кто «умер он и в люди вышел»[72] будет зализывать лысую рану в «нонешнем Париже» натуральном, а я, в лучшем случае, протяжно заболею – и с трезвым отчаяньем бессонно думаю, что статей печатать мне более не дадут. Эта кипа черных и белых черновиков, листов не менее трех, третьи сутки лежит, как в чуме, известковой яме. В моих бетонных стенах бывает очень страшно. В такие поры я не могу читать, а только прислушиваюсь к животной боли. Тип, в горячности, снова, конечно, оскорбил меня – 12-го. «Рассказывать больше нет мочи!..» Он объявил посреднику моему, что все – вымысел (мой), что ЧИСТ передо мной («ни сном, ни духом, ни помыслом») и уверен, что я раскаюсь и извинюсь. Что «в жизни дурного слова НИКОМУ обо мне не сказал, а только создавал рекламу». (К посреднику – пришел первый.) Что денег не возьмет, ибо: 1) оригинал все равно не имеет цены; 2) не станет отнимать у меня – «последнее», хотя и ожидает моего «взрыва»[73]. Ошибка того, кто в санях: Ганичка не выдерживает свидетелей – и падает в благородный обморок перед камином с 10 тысячами. Но ведь я боялась, что почта – до Анголы – не поспела бы… «Взрыв», конечно, не заржавел. «Последнего» у меня не бывает, а есть лишь бесконечное, – и вчера я сама, без свидетелей, опустила ему в ящик эту литературную сотню. И из ближайшего автомата сказала ему: «Подите возьмите мой долг – в ящике». Эта, одна фраза стоила мне 2 коп. То есть – даром. А конверт перестал белеть в ящике (как сообщили добросовестные наблюдатели) ровно через 10 минут. — 250 —
|