|
В следующих своих работах Чаадаев попытался объясниться с обществом и даже частично отрекся от изложенных в первом письме взглядов. В статье «Апология сумасшедшего», подготовленной в 1836–1837 годах, он писал: Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который приспособляется видеть все в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы. Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия. И далее: …Мне давно хотелось сказать, и я счастлив, что имею теперь случай сделать это признание: да, было преувеличение в этом обвинительном акте, предъявленном великому народу, вся вина которого в конечном итоге сводилась к тому, что он был заброшен на крайнюю грань всех цивилизаций мира… Наконец, может быть, преувеличением было опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Ломоносова и грациозный гений Пушкина. В ином, далеко не бунтарском тоне выдержаны и личные письма Чаадаева. В письме к известному историку и общественному деятелю той поры Александру Тургеневу философ, например, пишет: Вы знаете, я держусь того взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача – дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Все это походило на извинение, но услышано оно не было. «Апология сумасшедшего» впервые появилась в печати лишь в 1906 году, да и то в провинциальной Казани, а письма и не предназначались для тогдашних журналов, так что Чаадаев остался в памяти современников законченным бунтарем, хотя после своей нашумевшей публикации он прожил еще двадцать тихих лет, ничем особенным себя больше не проявив. В «Философических письмах» действительно много преувеличений и несправедливых упреков. Острое слово там местами возобладало над логикой, что признал и сам Чаадаев. Но это была единственная освежающая родниковая струя посреди усыпляющих сознание теплых вод николаевского национализма. Герцен сравнил письмо Чаадаева с выстрелом, раздавшимся в темную ночь: «…Тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, – все равно, надобно было проснуться». — 151 —
|