|
Власть, внимательно прочитав текст, в буквальный смысл напечатанных слов не поверила, а сочла, что, говоря о «просвещении», автор на самом деле имеет в виду «свободу», а за советом учиться у Запада скрывается рекомендация «учиться революционной борьбе». История с «Европейцем» стала своего рода боевым крещением жандармских властей в деле усмирения инакомыслия. Видимо, в это время окончательно откорректировали и инструкцию: от обид следовало охранять лишь Российскую империю в целом, но никак не конкретного подданного. Полицейская система, созданная при Николае I, охватывала буквально все стороны человеческой деятельности. Император, получивший определенные полицейские навыки в ходе следствия над декабристами, прекрасно усвоил, что инакомыслие, как вода, может просочиться всюду, поэтому и стремился уследить за всем и за каждым. Перлюстрация писем стала обычной практикой, при этом чин, звание и положение в обществе – как отправителя, так и адресата – никаких гарантий на неприкосновенность переписки не давали. Известно, что просматривали почту даже у поэта Жуковского, служившего воспитателем наследника престола. Узнав о том, что и его письма перлюстрируют, Жуковский с возмущением писал: Кто вверит себя почте? Что выиграли, разрушив святыню – веру и уважение к правительству! – Это бесит! Как же хотеть уважения к законам в частных людях, когда правительства все беззаконное себе позволяют? В последние годы царствования Николая Павловича политический сыск, доведенный уже до полного неприличия, начал возмущать даже членов его собственного правительства. Узнав об очередных шагах по усилению и без того уже жесточайшей цензуры, подал в отставку Уваров. Министр заявил: Я вижу себя принужденным заметить… что стремление, не довольствуясь видимым смыслом, прямыми словами и честно высказанными мыслями, доискиваться какого-то внутреннего смысла, видеть в них одну лживую оболочку, подозревать тайное значение… неизбежно ведет к произволу и несправедливым обвинениям. Строго говоря, то, чем возмущался, подавая в отставку, министр образования, началось уже давно (об этом свидетельствует хотя бы история с журналом «Европеец»), но если в начале николаевского правления подобные случаи происходили изредка, то к концу его царствования охота на ведьм шла уже полным ходом. Иметь независимый взгляд в Николаевскую эпоху стало почти подвигом. Если уж славянофилам с «самым русским из царей» приходилось в России тяжко, то нетрудно догадаться, как жилось тогда западникам. Ниша западничества тех времен, как шагреневая кожа, сузилась до салонных споров о философии, истории и литературе в нескольких домах Петербурга и Москвы и лекций историка Тимофея Грановского в Московском университете. Огромная популярность Грановского среди студенчества и интеллигенции, не говоря уже о его мыслях, власть, конечно, раздражала чрезвычайно, но мягкий характер историка и сдержанность формулировок обезоруживали. — 146 —
|