|
Гирландайо и не пытался остановить ученика, он даже не делал ему замечаний, а лишь бормотал потихоньку: — …я рисую их в том виде, в каком Господь Бог сотворил Адама! Микеланджело ни разу в жизни не видел ангелов, поэтому он не знал, как их рисовать. Еще затруднительнее было решить, как изображать крылья: никто не мог ему сказать, были ли они из плоти и крови или из какого-то прозрачного, просвечивающего материала, вроде тех тканей, что изготовляют шерстяной или шелковый цехи. И никто не мог ему разъяснить, из чего состояли светящиеся нимбы, — было там что-то твердое, наподобие металла, или воздушное, как радуга? Сотоварищи безжалостно издевались над Микеланджело. — Ты мошенник, — нападал на него Чьеко. — Ведь это у тебя не крылья… — И обманщик, — добавлял Бальдинелли. — Ты затемнил крылья так, что никто их и не разглядит. — А что касается нимба, то даже не поймешь — нимб это или случайное пятнышко на стене, — изощрялся Тедеско. — В чем же дело? Или ты не христианин, Микеланджело? — А может, ты ни во что и не веруешь? Микеланджело страдальчески улыбался: — Мой ангел — это сын столяра, он живет внизу под нами. Я уговорил столяра, и он вырезал парню крылья… Две фигуры, над которыми трудился Микеланджело, составляли как бы отдельную картину. Помещались они в нижнем углу люнета, под остроконечной горой, увенчанной рыцарским замком. Остальное пространство люнета было заполнено двадцатью фигурами, окружавшими смертное ложе богородицы с высоким изголовьем, лики святых и апостолов были изображены почти с одним и тем же горестным выражением. Самое Марию было трудно разглядеть. Когда Микеланджело, закончив работу, спустился с лесов, Якопо взял в руки маленькую черную шляпу Давида и обошел с нею мастерскую по кругу: все бросали в шляпу по несколько скуди, чтобы купить в складчину вина. Якопо провозгласил первый тост: — За нашего нового товарища, который скоро будет учиться у Росселли! Микеланджело был горько обижен. — Зачем ты так говоришь? — Затем, что ты погубил люнет. Вино Микеланджело не правилось никогда, но этот стакан кьянти показался ему особенно кислым. — Замолчи, Якопо, я не хочу тебя слушать. И не хочу никаких ссор. Когда день был уже на исходе, Гирландайо подозвал Микеланджело к своему столу. Он не сказал ему ни слова по поводу фрески, не похвалил, не побранил — будто мальчик никогда и не поднимался на леса и не писал этих святых. — Вот все говорят, что я завистлив, и, пожалуй, не ошибаются, — начал он, уставясь своими темными глазами на Микеланджело. — Но только я завидую не тем двум твоим фигурам — они незрелы и грубы. Может, они по-своему и примечательны, но отнюдь не тем, что исполнены лучше, чем пишут в нашей мастерской, — нет, они сделаны совсем в другом духе. Мой шестилетний Ридольфо — и тот выдергивает стиль боттеги точнее, чем ты. Но я хочу сказать без обиняков: понимая, какие у тебя способности к рисованию, я завидую твоему будущему. — 50 —
|