|
Если человек замечает, что за ним наблюдает "психолог", — это может вызвать в нем раздражение. Переход же от чисто человеческих отношений к "созерцанию на фоне духовного" вполне человечен, подобно тому как от поверхностной дружбы переходят к более близкой. Одной из самых своеобразных личностей берлинского кружка Гартлебена был Пауль Шеербарт[144]. Он сочинял "стихотворения", которые сначала представлялись читателю набором слов и произвольных фраз. Они были столь гротескны, что уже первое впечатление вызывало интерес к ним. Затем можно было заметить, что он ищет в словах какой-то фантастический смысл — обычно оставляемый людьми без внимания, — чтобы выразить духовное содержание, которое происходит не из бездонной, а скорее из не желающей искать дна душевной фантастики. В Пауле Шеербарте жил внутренний культ фантастики, выражавший себя в гротескных формах. На меня он производил впечатление человека, который обладает чувством духовного, выражает духовное, но делает это в гротескной форме, потому что все вокруг охвачено филистерством. И это чувство желает развивать гротескное не в художественной форме, а в надменном, заносчивом безрассудстве. И то, что открывается в этих гротескных формах, должно проистекать из сферы внутренней фантастики. Паулю Шеербарту было свойственно лишенное ясности душевное стремление к духовному. То, что идет из благоразумия, — говорил себе этот "фантаст", — не может достичь области духовного. Поэтому, чтобы выражать духовное, не следует быть благоразумным. И Шеербарт не предпринимал никаких шагов от фантастики к фантазии. Движимый интересным, но завязнувшим в дикой фантастике духом, он писал рассказы, охватывающие целые космические миры, мерцающие, переливающиеся, превращающие духовное в карикатуру и содержащие подобного же рода человеческие переживания. Примером этого является "Таруб, знаменитая багдадская кухарка". Но не таким был этот человек при личном знакомстве. Бюрократ, отмеченный некоторой духовностью. И даже внешность, столь интересная у Ведекинда, у Шеербарта была обыденная, филистерская. И это впечатление еще более возрастало, если в первое время после знакомства вы вступали с ним в разговор. В нем жила страстная ненависть к филистерам, и вместе с тем у него были филистерские жесты, филистерская манера говорить; его ненависть, казалось, проистекала именно из того, что он слишком многое носил в себе от филистерства и ощущал это; но в то же время он чувствовал, что не в силах его преодолеть. В глубине его души можно было прочесть признание: я хотел бы уничтожить филистеров, потому что они сделали меня таким. — 163 —
|