|
«Спасибо Бе», – подумал я в сторону кухни. Мышка утерла слезы и засмеялась. Передо мной листик с четким шрифтом. Я подумал, что это пресловутый рецепт витаминизированной еды, но там были стихи. Все дороги, да дороги… Вдоль дороги у реки Поселилися бульдоги И дрянные старики. Старики коренья сушат, А бульдоги берег рушат. Ни пройти там, Ни проехать: Не съедят – заговорят. Всему миру на потеху Старики в реке сидят. Кофе пьют, Сухарь макают В речку, полную мальков, Ничего не понимают В сочинении стихов. А бульдоги вдоль дороги Застолбили все пути, Очень толстые бульдоги, Ни проехать, ни пройти. Старики коренья сушат, А бульдоги берег рушат. Ты что, Бе, – спросил я, радуясь восстановленному дару, – в поэзию ударился. Я тоже в детстве написал стихотворение, хочешь прочту? Возникло изображение хотения. Я никогда не читал стихи телепатически, но ничего, получилось. Вышел я на улицу И увидел курицу. Я спросил у курицы: – Ты чего на улице? И сказала курица: – Я того на улице, Что другие курицы Тоже все на улице. В голове возникло изображение молотка, превращающегося в кувалду. Похоже, Бе неплохо стал ориентироваться в людском обществе. 32. История господина Брикмана (Калининград, Народный суд)В науке нет широкой, столбовой дороги. И только тот достигнет ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам. К. Маркс Если в коридоре воняет мышами, стулья для посетителей разномастные и пошарканные, двери скрипят, а в одной из комнат на стене герб России, – это значит, что вы попали в народный суд города Калининграда[27]. Тут все народное: и стулья, и мыши, и судьи, и подсудимые. Когда-то профессор защищал докторскую диссертацию. Он остро помнит подсчет шаров – а ну, как черных окажется больше и его провалят. Ожидание было мучительным, профессор постарел тогда от переживаний. Но разве могут идти в сравнение те, жалкие потуги на переживания, по сравнению с тем, что профессор испытывал сейчас. Суд, народный и справедливый суд, последняя надежда избавиться от незаслуженного наказания! Сегодняшнему дню предшествовало многое. Но все кошмары пребывания в тюрьме, в чужом и странном обществе, в чужом теле, наконец (хотя профессор не мог не признать, что молодое и крепкое тело Гоши имело перед его старым телом ряд преимуществ), смягчались надеждой на временность их существования. Профессор надеялся, что именно в суде он сможет доказать свою непричастность к преступлениям Гоши, что именно суд, в отличие от нахального следователя, сможет проанализировать все факты и признать профессора – профессором, пусть даже в иной оболочке. — 116 —
|