|
– Они идут, – сказала лежавшая под Хагбардом женщина. Это не была ни Мэвис, ни Стелла, ни Мао. У нее были прямые черные волосы, кожа оливкового цвета, густые черные брови и костлявое лицо. – И я на подходе, Мать, – воскликнул несущийся в потоке неудержимого желания Хагбард. Мгновение спустя он подошел к порогу оргазма и переступил его. – Я не твоя мать, – сказала женщина. – Твоя мать была светловолосой голубоглазой норвежкой. А я, по‑моему, сейчас похожа на гречанку. – Ты мать всех нас, – возразил Хагбард, целуя ее влажную от пота шею. – О, – сказала женщина. – Вот я, оказывается, кто? Это уже интересно. И тут меня немного понесло: эклипс Малика Малаклипсом, потом Челине с сердитой миной, Мэри‑Лу‑я‑тебя‑люблю, Красный Глаз – мой собственный помысел, в чем замысел промысла? и тому подобная семантика семенная мантика античное семя (в моей голове алгорифмический логаритм: территориальный императив запускает Stay Off My Turf21 , латынь воюет с англосаксонским в синапсах бедного Саймона; мертвецы сражаются за право пользоваться моим языком, превращая демографическую ситуацию в слишком уж нас до хрена и наоборот, так что уж недалеко до слишком графической хренации… и, кроме того, Ведьма не пускала стрейтов на Черно‑Белую Мессу; кислота была во мне, и это был трип, я влип, ну и тип, гип‑гип! на моем Пути вместе с Маоцзуси‑Даоцзуси, ибо число Нашей Госпожи – сто пятьдесять шесть, и здесь Муммудрость!). Я не ожидал, что так будет. – Что ты видишь? – спросил я Мэри Лу. – Какие‑то люди выходят из озера. А что видишь ты? – Совсем не то, что должен видеть. Ибо в первом ряду, ясное дело, шел Мескалито из моих пейотных видений, и Осирис с огромными женскими грудями, и Человек‑паук, и Маг Таро, и старый добрый Чарли Браун, и Багз Банни с автоматом «томми», и Джагхед с Арчи, и Капитан Америка, и Гермес Трижды Благословенный, и Зевс с Афиной, и Загрей с его рысями и пантерами, и Микки‑Маус с Суперменом, и Санта‑Клаус, и Смеющийся Будда‑Иисус, и миллионы миллионов птиц: канарейки и волнистые попугайчики, длинноногие цапли и священные вороны, орлы и соколы, и плачущие голуби (ибо нескончаема скорбь), и все окаменевшие еще с конца девонского периода, когда они начали клевать зерна конопли (неудивительно, что Хаксли считал птиц «самым эмоциональным классом живых существ»), у всех навсегда съехала их птичья крыша, и все постоянно поют: «Я кружу, я кружу…», за исключением говорящих скворцов, пронзительно выкрикивающих: «Ко мне, кис‑кис‑кис!», и тут я вспоминаю, что бытие настолько же воспринимаемо, насколько оно горячо, или красно, или высоко, или кисло: лишь отдельные элементы бытия обладают подобными качествами, а затем появился Человек‑Зигзаг22и о Боже о боже их возглавляет мой отец, который поет: — 53 —
|