|
— Но куда же я возьму твои бутерброды? А знаешь ли ты, сколько я волоку на себе вьюка? Тридцать пять кило, моя дорогая. Да-с, тридцать пять кило нужно тащить на плечах и по тридцать пять кило делать ногами. Поняла? А супу нам дадут на каждой стоянке. Я и без твоих бутербродов не помру. Подыми-ка ранец! Жена поднимает ранец и выражает удивление по поводу его тяжести. И вдруг солдат, как-то неуклюже и широко размахнув руками, обхватывает свою молодую бретонку и с огромной, отчаянной нежностью целует ее мгновенно облившиеся слезами свежие, круглые щеки. Между тем играет труба горниста. Ранцы надеты, ружья разобраны, солдаты вытягиваются. Седой полковник, немного перегнувшись в пояснице, довольно бодро начинает обходить ряды в сопровождении батальонного командира и других офицеров. Он почему-то обдергивает солдатам то брюки, то шинели, поправляет на их шеях галстуки и притворяется строгим. Стоящий рядом со мной старик с большой седой бородой ворчит полупросебя: — Оставь их в покое, старина. Они достаточно красивы, чтобы драться и умирать. Затем, обратившись к другому рядом стоящему старику, он добавляет: — Оглянитесь-ка, видите на балконе англичан? Замечаете разницу? Англичане обмундированы легче, рациональнее. Они все время думают, что со своим радикализмом и социализмом идут впереди всех. А я вам говорю: во всем необходимом Франция — отсталая страна! — Не преувеличивайте! — возражает горячо другой старик. — Я ничего не преувеличиваю. Поверьте мне, что я все-таки предпочитаю быть французом, если бы даже наши солдаты дрались палками. Раздается команда. Солдаты выстраиваются по четыре и отправляются к вокзалу. Некоторые роты проходят с пением «Марсельезы», которая, как и всегда, подымается и падает грозными волнующими валами. У некоторых ружья украшены французскими, английскими и бельгийскими маленькими флажками, у других — цветами. Вдруг что-то кольнуло мне в сердце. Штык одного из ружей в том самом месте, где у других прикреплен флаг, украшен маленькой болтающейся грошовой куклой. Очевидно, девчурка на прощание подарила свою любимую игрушку на память папе. Идут отцы семейств, немножко тяжело хлопая своей неуклюжей обувью, немножко вообще неуклюжие в своей почему-то сплошь словно наспех сшитой одежде, идут со своими усатыми и бородатыми лицами, улыбаясь привету выстроившейся шеренгой публики, идут под огонь. И знаешь, что дня через три — четыре они будут идти вот так же среди визга пуль и треска лопающихся шрапнелей [и оставлять за собою широкий след рваного кровавого человеческого мяса].[4] — 9 —
|